Она не растерялась, выплеснула на него ведро помоев. Обычно сдержанная — видимо, порвались нити, распахнулась душа, хлынуло все, что копилось не год и не два…
Завершения семейного скандала он не слышал. Прочистил уши, пошел умываться. Когда вернулся, Ирины Сергеевны в коридоре не было, зато по нижней палубе разносился зычный вопль Голицына:
— Где этот хренов сыщик?! Почему я его не вижу?! Он все еще дрыхнет, мать его?!
Судя по голосу, Игорь Максимович с утра пораньше хорошенько принял. «Пьяный — это ладно, — трезво рассудил Турецкий, — Лишь бы не мертвый».
Голицын поперхнулся, закашлялся и куда-то сгинул. Посторонние в дверь не лезли. Если не считать последнего вопля, до сыщика никому не было дела. Он привел себя в порядок, выпил остатки холодного «горячего» шоколада, оставшегося с вечера, сел «на дорожку», чтобы восстановить в голове последние события. В одиннадцать утра, когда на верхней палубе внезапно грянула ритмичная музыка, отправился в путь.
«Антигона» неудержимо превращалась в «Летучего Голландца», который населяли (но никак не контролировали) одни лишь призраки. С одним из призраков он повстречался, выходя на палубу. Холодок пробежал по спине. На Ольгу Андреевну страшно было смотреть. Сильно постаревшая, с нечесаными волосами, бесцветным взором, она вошла внутрь — сильно сутулилась, шаркала ногами. Она прошла мимо него. Он хотел ее окликнуть, но передумал — мало приятного в общении с призраками. Смотрел, как она, держась за стеночку, добирается до своей каюты, прошла мимо, остановилась, сделала тяжелый вздох, вернулась. Движения женщины были бессмысленными. Любые действия становятся бессмысленными, если в жизни не остается смысла…
Пьяный в стельку Голицын, в расстегнутой цветастой рубахе, развевающейся, словно парус, поднимался на верхнюю палубу по трапу в носовой части. Ноги разъезжались, срывались, но он не падал, каким-то чудом держался, при этом хохотал и грязно ругался. Под трапом прохлаждался Салим. Он мог бы оказать господину посильную поддержку, но почему-то не оказывал. Неподвижно стоял, скрестив руки на груди, мрачно смотрел, как хозяин покоряет вершину за вершиной. В глазах охранника застыла брезгливость — она была настолько явной и недвусмысленной, что Турецкий в недоумении остановился. Он мог поклясться, что телохранитель ждал, когда же хозяин, наконец, оступится и свернет себе шею. Но чуда не случилось. Голицын добрался до места назначения, свесился вниз и что-то проорал Салиму. Его слова заглушала музыка. Салим с невозмутимым лицом начал карабкаться вслед за Голицыным…
Возникало ощущение какой-то невесомости, словно судно вместе с населяющими его призраками медленно погружалось в морскую пучину. «Приступ морской болезни?» — вроде этой гадостью, не имеющей научного обоснования, он переболел еще в детстве, а в сознательном возрасте всегда достойно переносил плавания. Тошнота подкатила к горлу. Сам превращается в астральное тело?
Когда он поднялся на верхнюю палубу, ни Голицына, ни Салима там уже не было. Из переносного бумбокса гремела раздражающая музыка. В свободном от шезлонгов и столов пространстве в гордом одиночестве танцевала обнаженная по пояс Николь. Зрелище достаточно сюрреалистическое, чтобы не обратить внимание. Вроде не пил, не курил. В этом танце — пусть неровном, исполняемом на нетрезвую голову — было что-то грациозное, проникновенное, зловещее. Ее движения не подчинялись ритму, музыка шла отдельно от танца, и в этом тоже была своя гармония. Пьяная в дубинушку, с осоловевшим взором, с немытыми, прямыми, как спицы, волосами, Николь извивалась, совершенно не стесняясь своей наготы, она не замечала вокруг себя ничего, и стоит ли удивляться, что она не заметила Турецкого? Вот она изогнулась, руки волнистым броском пошли вверх, запрокинулась голова, потянула ее назад. Но она не упала, легла на крыло, ушла вбок. Загремел и покатился шезлонг, который она отбросила худосочной ножкой. Николь засмеялась — распахнулся рот, изобилующий острыми зубами. Теперь она устремилась в обратную сторону, упала на колени, продолжая извиваться, выгнула спину дугой, сделала мостик, отчего чуть не треснули туго натянутые стринги, а бусы из черного дерева, троекратно намотанные вокруг шеи, забренчали по палубе. Еще мгновение — и вот она уже на ногах, стала убыстряться, затрясла головой, замелькали ноги, руки, тряслись маленькие груди, она металась по палубе, исполняя что-то дикое, непотребное, жутко похожее на танец хорошо покушавшего грибков шамана…
Он наблюдал за этими «былинными сказаниями», чувствовал, как голова идет кругом. Уж больно заразительно. Он поймал себя на мысли, что не прочь сбросить с себя одежды и примкнуть к этой эксцентричной бабе. Уж больно заразительно у нее выходило… Он шел по палубе, словно через строй гренадеров с поднятыми шпицрутенами. Она не видела его, но почувствовала его тело, случайно толкнув плечом. Засмеялась, схватила за плечи, крутанула — словно рукоятку заглохшей «полуторки». Он выбрался из пике, побежал, не контролируя занос, а в спину несся дикий хохот…
Он захлопнул за собой стеклянные двери кают-компании, подавляя шальную мысль подпереть их диваном, чтобы не ворвалась эта фурия. Но Николь осталась снаружи, продолжая исполнять свое жутковатое соло. К процессу пляски присоединился процесс песни — она завыла что-то низким бархатным голосом. Замкнутое пространство ощутимо глушило звуки. Кают-компанию насыщали стойкие пары алкоголя. Здесь не было никого, если дать себе зарок не замечать свернувшегося на диване и громко храпящего Голицына. Удивительно, что у того еще оставались силы на восхождение и преодоление естественной преграды в виде Николь. Он недоуменно осмотрелся. Салима в помещении не было, только пьяный Голицын. Разметался во сне, забросил ногу за спинку дивана, другая сползла на пол, голова уперлась в валик, рот открылся, изрыгал пузыри и сложный храп, богатый интонациями и оттенками.
«Вроде не вечер», — Турецкий пожал плечами, отправился дальше. Отогнул штору, высунулся в коридор, заглянул на камбуз. Никого. Напротив еще одна дверь. Что там — подсобка? Она была приоткрыта. За дверью кто-то был — это чувствовалось. Он толкнул ее двумя пальцами — она беззвучно приоткрылась. Он проник в полутемную каморку, забитую коробками. Единственный иллюминатор был закрыт непрозрачной тканью. Слева еще одна дверь — уже приоткрытая. Из-за двери доносилось сдавленное сопение.
Он точно знал — от любопытства умирают. Но то, что для простого смертного любопытство, для сыщика — любознательность. Он сунул нос в полутьму, посреди которой стоял тяжелый стол, на столе лежала женщина в разобранном виде, над женщиной склонился мужчина со спущенными штанами. Оба тяжело дышали, мужчина напряженно трудился…
— Феликс, поторопись… — сдавленно шептала Герда, закрывая глаза и отбрасывая руки за голову. — Если кто-нибудь войдет, если я кому-нибудь понадоблюсь… — по телу прокатилась конвульсия, загулял волной фартук, который она не удосужилась снять. Герда сладострастно застонала, схватила Феликса за руки, потащила к себе. Он свалился на нее всей своей нехилой массой, но женщина выдержала. Ходуном заходил стол, из-под ножек взметнулась пыль.
— Умница, Феликс, умница…
— И ты умница, милочка… — Феликс пыхтел, словно катил в гору тяжелый камень. Зарычал диким зверем, Герда засмеялась, зажала ему рот ладошкой…
