— Пойдемте брать, — вздохнул Турецкий. — Мы выведем ее на чистую воду. Она у нас во всем признается. Что же вы, господа? Мы раскрыли преступление, осталось выяснить мотив и некоторые технические детали.
Никто не сдвинулся с места. Феликс с интересом разглядывал дверь, снабженную круглым окошком из ребристого непрозрачного стекла. Манцевич разлепил плотно сжатые губы.
— Турецкий, на вашем месте лучше лишний раз не проявлять сарказм…
Все это было полной бессмысленностью. Здравый смысл подсказывал, что на яхте произошло убийство по неосторожности. Виновник молчит, это дело виновника. Но интуиция боролась со здравым смыслом, настаивая, что в этом деле есть что-то еще. Оно или уже проявилось (никем не замеченное), или в скором будущем проявится, и кому-то тут не поздоровится. На определенные размышления наводило и поведение Голицына. Тот чего-то боялся. А если боялся, какого черта отправился в плавание? Сидел бы дома за своими каменными (или какие там у него?) стенами…
Прибыли вызванные Манцевичем матросы. Глотов — рослый, мускулистый, с короткими волнистыми волосами и живым взглядом. Шорохов — угрюмый, коренастый, с массивной челюстью и короткой стрижкой. У последнего действительно было что-то не в порядке с правым глазом — его движения вроде бы повторяли движение левого, но отличались цветом и производили впечатление мутного стекла. Они в задумчивости постояли над телом. Шорохов стащил с кровати простыню, расстелил на полу. Николая перевернули, закутали в «саван». Один взял за ноги, другой под мышки. Феликс украдкой перекрестился и сгинул. «Траурная процессия», возглавляемая Манцевичем, двинулась по коридору. Добралась до кормовой части, повернула на лестницу, ведущую в машинное отделение. Трюм оказался гораздо вместительнее, чем можно было представить. Пролетом ниже расположилась низкая дверь. Холодильная установка, — значилась надпись на английском. Хотелось бы верить, что все продукты, если они там были, заблаговременно унесли. Глотову пришлось согнуться в три погибели, чтобы втиснуться в проем. В небольшом помещении, где вспыхнул свет, находились два вертикальных холодильных шкафа и горизонтальный стальной ящик, отдаленно напоминающий комод. Дверцы раскрылись, как половинки разводного моста. Из вместилища пахнуло стужей. Дружно крякнув, матросы взвалили тело на край ящика, перевели дыхание, опустили вниз. Дружно перекрестились, при этом как-то недоверчиво посмотрели друг на друга, закрыли установку. Манцевич провернул рукоятку, похожую на древний переключатель телевизионных каналов…
Он провалился в оцепенение, из которого его вывел недовольный голос Манцевича:
— Идете, Турецкий? А то смотрите, могу закрыть по забывчивости. Через час встретитесь с Николаем.
Он выбрался из задумчивости. Матросы уже удалились. Турецкий вышел, пригнув голову. Манцевич хлопнул дверью, покосился на него без всякого почтения.
— Работайте, Турецкий, солнце еще высоко…
Он терялся в догадках — что тут можно сделать? Часть пассажиров относится к тебе с недоверием, часть с иронией, другим он откровенно не нравится (и правильно, между прочим, делает). Он стоял в полутемном закутке между двумя трапами, чувствовал, как возвращается мерзкое состояние. Видимо, вторая волна… Он подавил в себе желание мгновенно выбежать на улицу, вылить в море все, что съел, прислушался к гулу, исходящему из машинного отделения, начал осторожно туда спускаться.
Работал генератор, исторгая утробный гул и специфическую вонь мазута. В килевой части судна царил полумрак. Перемещались тяжелые поршни, из чего можно было заключить, что судно не стоит на месте, а куда-то, все же, плывет. Работал кривошип, нервно подрагивали дисковые манометры с нервными стрелками. Из-за ящика с электрическим оборудованием высунулся матрос Глотов — он уже приступил к своим обязанностям, что-то подкручивал в невообразимой груде металла. Вопросительно глянул на Турецкого. Тот предупредил жестом: все в порядке, просто любопытная Варвара заглянула на минутку. Присутствие постороннего Глотову не понравилось, он что-то проворчал под нос, вытер руки о масляную ветошь, отвернулся, открыл пластмассовый саквояж для слесарного инструмента.
Разговаривать в этом грохоте не хотелось совершенно. Он удалился из машинного отделения, отложив это удовольствие на неопределенное будущее.
Глотнув свежего воздуха, он вернулся в закрытую часть нижней палубы.
На вкрадчивый стук никто не отозвался. Стучать громче было неприлично. Он толкнул дверь.
— Прошу прощения, вы позволите?
Вошел, осуществляя беглый «мониторинг» помещения. Просторная каюта, большая кровать, тумбочка рядом с кроватью, на тумбочке сферический стеклянный светильник с нанесенными бледными красками очертаниями материков и океанов. Светильник-глобус, и чего только не выдумают… В каюте остро пахло лекарством — сердечными каплями на спирту. Запах горя (хорошо, что не смерти). На кровати под махровым полотенцем размером с простыню кто-то лежал. Турецкий в нерешительности помялся. Женщина — судя по скрюченности. Их излюбленная поза — на боку, поджав колени к подбородку — когда им холодно, страшно, одиноко, больно на душе…
— Ольга Андреевна?
Тело под полотенцем не шевелилось. Он еще раз осмотрелся. «Мужского духа» в помещении не было. Окопайся «мужской дух» в санузле — уж вышел бы, наверное.
— Ольга Андреевна, мне крайне неудобно, но хотелось бы с вами поговорить…
Он обогнул кровать, застыл, не зная, с чего начать. Не с молитвы же, ей-богу… Осторожно отогнул кончик полотенца. Женщина лежала, отвернувшись. Она не шевелилась. Неприятно засосало под ложечкой. Он коснулся ее плеча. Она не реагировала. Комок образовался в горле — толстый, шерстистый. Он потряс ее — и снова никакого эффекта. Кровь ударила в голову. Он взял ее за плечо и тряхнул изо всех сил.
Она подлетела — растрепанная, испуганная! Завертела головой, забегали глаза, под которыми набухли черные мешки. Турецкий отшатнулся. Вот же поворотец, мать его…
Она вскричала от страха, увидев мужчину рядом с собой.
— Ольга Андреевна, не волнуйтесь…
— Вы кто? — вскричала она, прижимая руку к сердцу.
Приехали, — ужаснулся Турецкий. Кратковременная потеря памяти на почве нервного срыва.
— Ольга Андреевна, вы забыли меня, мы уже виделись. Я детектив, расследую…
Он не успел договорить, она натянула на себя полотенце, стала карабкаться от него со страхом в глазах. «Сейчас она пошлет меня, — расстроено подумал Турецкий, — куда положено посылать на Руси».
Она отдышалась, проглотила слюну. Она не притворялась — уж в этих штучках он поднаторел.
— О, господи, да, я вас знаю. А где… Николай?
— Простите, Ольга Андреевна?
— О чем я говорю, боже… — она обхватила виски ладонями, сжала что есть силы. Минуту сидела неподвижно, подняла голову. Умоляющие глаза устремились на сыщика.
— Я уснула, мне казалось, что все нормально… Николаша вернулся из института, говорит, что он такой голодный, может съесть слона, а я как раз настряпала пирожков — его любимых, с луком и яйцом… А потом сообразила — он ведь давно окончил институт…
