Глаза у протоиерея Иоанна стали тоже не те, что в молодости. Иначе он, входя в ворота ограды храма, заметил бы, что на посыпанную гравием дорожку меж аккуратно подстриженных кустов ложится тень мужчины. Длинная, как все тени в этот час летнего утра…
Сколько же времени? Привычный взгляд на левое запястье – дорогие часы показывают без четверти шесть. Конечно, дверь в храм еще заперта. Может быть, это и к лучшему. Трудно представить, каково было бы лично передавать ЭТО священнику… или свечнице… или какие там у них еще есть должности церковных работников… Слишком многое пришлось бы объяснять – то, что ему самому казалось настолько логичным, что по-другому, казалось, и поступить было нельзя; то, что под ясным взглядом человека, твердого в вере, твердо знающего, что хорошо и что плохо, стало бы сложным, запутанным, преступным, нечистым. Преступным? Да, наверное, то, что он сделал, входит в категорию преступления – правда, очень странного преступления. Такие редко встречаются в быту, чаще в книгах. Такие преступления раскрывал Шерлок Холмс, или нет, скорее патер Браун… Разумеется, если бы преступник, даже странный, исповедался священнику, тот строго рекомендовал бы ему пойти и все открыть людям. Именно то, чего он сделать никак не мог. Знал, что так было бы правильно, но не мог. Потому что, поступи он так, потеряет всю жизнь. Ту жизнь, которая совсем недавно поступила в полное его распоряжение, взблескивала, манила и от которой у него до сих пор слегка кружилась голова, искристо и мягко, как от шампанского. И в то же время появился страх. Страх, что все пойдет не так, не выдержит, сорвется, и он опять останется ни с чем. За все рано или поздно наступает расплата. А за то, что сделал он, – особенно. Он не испытывает угрызений совести – не в состоянии их испытывать, даже если бы хотел. Он делал это для того, чтобы избавиться от страха. И, хотя бы частично, уплатить долг… Если такие долги поддаются оплате в дензнаках.
Длинная теневая рука сняла с головы тени призрачную серую бейсболку. Бейсболка не является особой приметой: всего-навсего популярный головной убор. Его носят как мужчины, так и женщины, как пожилые люди, так и подростки. Особенно в летний сезон, когда длинный козырек так надежно защищает глаза от прямых солнечных лучей…
Опираясь на узловатую трость, седой священник шел по дорожке. Гравий похрустывал под его черными широкими ботинками. Подойдя к дверям церкви, он привычно перекрестился, зазвенел ключами и только тут заметил в щели между дверными створками белый конверт. Протоиерей недоуменно покачал головой: судя по надписи на конверте, письмо адресовано ему! Почерк незнакомый… Хотя, если разобраться, ничего удивительного в этом тоже нет. Наверное, какой-нибудь несчастный страдающий человек (ведь грех – это болезнь, причиняющая страдания, даже когда его неразумный носитель мнит себя полностью здоровым), не решаясь прямо прийти и открыться священнику, вручает свою исповедь таким окольным путем. Вот беда! Как дети малые, честное слово! Стыдятся священника – такого же человека, как они сами, – и не стыдятся Бога, который все видит и все знает о каждом из нас…
Однако что-то слишком тяжелым оказался конверт. Отец Иоанн осторожно, чтобы не повредить содержимому, надорвал кромку. В глаза ему блеснули непривычные денежные знаки, каких он никогда и в руках-то не держал. Если бы отец Иоанн был опытнее в валютных вопросах, он определил бы, что в конверт вложены несколько сотен евро… Но протоиерея больше заинтересовал сложенный вдвое лист бумаги, содержавший отпечатанный на принтере текст:
«Отец Иоанн! Примите мое скромное пожертвование храму. И отслужите, батюшка, заупокойную службу, какую только Вы здесь можете отслужить, по ра…»
Порыв ветра загнул край листка. Отец Иоанн расправил лист, дочитал до конца. С нерушимым спокойствием человека, для которого тайны жизни и смерти не являются новостью, перекрестился:
– Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего…
Имя усопшего унес летний ветер, чтобы растворить его в сиянии свежего, только что народившегося дня.
