Ирина потянулась всем своим усталым телом, прогнув позвоночник мостиком. Встала с кровати и начала сбрасывать с себя одежду. В соответствии с легкостью летних предметов дамского туалета, сия процедура не отняла много времени. Голая, в одних туфлях, Ирина подошла к большому зеркалу и, вытягиваясь и вертясь, подвергла бдительному осмотру свое тело. Результаты осмотра ей понравились, и хотя стоило признать ее при этом заинтересованной стороной, все же в свои годы Ирина Генриховна вполне способна была привлечь мужские взгляды. Весьма и весьма. Конечно, по сравнению с тем, каким оно было в дни тонкой звенящей юности, это тело зрелой женщины кое-где располнело, кое-где слегка обвисло, но эти приметы времени и биографии не делали его хуже. Кое-кто из мужчин, пожалуй, признал бы, что так оно даже выглядит соблазнительнее… А если так, чего ради ставить на себе крест? Жизнь не кончена. Сегодня она убедилась, что есть на свете мужчины и помимо Турецкого…
«Ах Турецкий? – уточнил внутри Ирины строгий тоненький голосок – возможно, так звучит голос совести, когда он наконец прорывается к сознанию. – Опять Турецкий, всюду Турецкий? Ну если ты собралась уходить к Антону Плетневу исключительно ради того, чтобы позлить Турецкого, тебе следует еще раз хорошенько все взвесить. Когда Турецкий узнает, что ты его бросаешь, он себе другую женщину найдет. Только свистнет – к нему набежит целая толпа, не сомневайся. Так что его ты потеряешь, а Антона не приобретешь… Нет, не приобретешь, потому что ты не любишь его по-настоящему. А без этого все твои представления в голом виде – всего лишь уловка стареющей обманутой жены, которая хочет добиться от самой себя признания, что еще способна быть любима».
Голос был безжалостен, но, что греха таить, голос был правдив. Ирина не в состоянии скрывать от себя, что весь нынешний долгий, насыщенный событиями, изнурительный вечер она думала только о муже – и больше ни о ком. Даже признание Антона было всего лишь ярким, но единственным штрихом на общей картине вечера, ставшей портретом ненавистного, неотразимого, милого Турецкого. А значит, к чему обманывать себя? И – тем более! – к чему обманывать Антона и Васю? Дать им надежду, чтобы потом отнять, было бы слишком жестоко: их души и без того ранены…
И все-таки Ирина была неспокойна. После периода затяжного семейного благополучия, когда она уверилась, что измены Турецкого остались в прошлом, полученный сегодня вечером удар был слишком силен. Ирина чувствовала себя так, будто что-то в ней надтреснуло и ждало лишь слабого толчка, чтобы с грохотом развалиться. Что же это за обнаружившаяся внутри ее существа каменная башня, через основание которой пролегла страшная трещина? Любовь к мужу? Спокойствие семейной жизни? Надежда на то, что, вопреки обрушившимся на нее в последнее время неприятностям, все еще может исправиться и наладиться? Ирина не знала. Как не знала, сумеет ли она перестать любить Турецкого. Или – в который раз? – простить его. Надо было либо перестать любить, либо простить, но Ирина не могла сделать выбор. То и другое было для нее одинаково, невыносимо трудно.
Ей вдруг перестал доставлять удовольствие вид своего обнаженного тела, которое, как и лицо, выражало сейчас усталость и разочарование. Ирина прошла в комнату и накинула ночную рубашку. И вовремя: буквально через две минуты она услышала, как завозился ключ в замке. Едва успев погасить свет, Ирина юркнула в постель, отвернулась к стене и накрылась едва ли не с головой одеялом, изображая, будто давно и крепко спит. Если исходить из того, что она сказала Саше по мобильному, она обязана давно и очень крепко спать…
Зачем она, в самом деле, соврала? Рационально Ирина не могла бы объяснить себе это. Просто – так уж все сцепилось. Одна ложь влечет за собой другую. И настанет ли предел этим наслоениям лжи?
В этот бесконечно тянувшийся светлый летний вечер Варя Воронина долго не ложилась спать; чтобы заглушить смутные мысли, пыталась зубрить биологию, химию, но ум ее витал далеко от книжных страниц, от сухой науки, которая не могла ее утешить. Мама, излив дочери душу, успокоилась и без истерик, тихо, словно прилежная мышь, почти умиротворенно скреблась на кухне – готовила очередной суп на ближайшую неделю. Варя раздраженно встала, прошлась по комнате, закинула руки за голову – ну конечно! Что бы ни происходило – землетрясение, потоп, падение Тунгусского метеорита, апокалипсис, – ее мамахен будет варить суп. А когда рушится семья, мама бдительно проверяет, не кончились ли у нее запасы лаврового листа, и рассуждает о том, что перец горошком, если его смолоть перед тем, как класть в блюдо, вкуснее покупного молотого, потому что не успевает выдохнуться и сохраняет остроту и аромат. Идеальная домашняя хозяйка! Может, если бы она поменьше кулинарничала и побольше уделяла внимания своей внешности, папа бы не оставил ее… нас…
«Прекрати! – мысленно прикрикнула на себя Варя. – Это гнусность! Мама права: нечего его оправдывать. Наверное, она не всегда поступала так, как надо, но он поступил так, как… просто нельзя поступать! Уйти, ничего никому не сказав… оставив какую-то невнятную записку… и кроме того, эта блондинка в вишневом платье… Кошмар!»
Варя не заметила, в какой момент начала называть отца «он», внезапно обнаружив, что называть его по-другому не в состоянии. Если разрешить себе ласковое, с детства привычное «папа» – тотчас польются слезы, а ей нельзя сейчас плакать, довольно с этого несчастного дома материнских слез. Папа, папа! Какой из него папа! Если он – ее папа, как он мог предать свою дочь? Не отдавая себе отчета в оттенках чувств, Варя переживала полный спектр эмоций, подходящий не только брошенному ребенку (ребенком она сегодня перестала быть), но и брошенной взрослой женщине. Если он сумел так легко бросить не только жену, но и дочь, значит, они обе его чем-то не устраивали… Чем же его не устраивала Варя? Тем, что родилась не мальчиком? Злость, недоумение, горечь – все эти чувства впивались в Варю раскаленными иголочками, рвали ее на куски.
«И все-таки что-то здесь не так. Мой папа – тот, которого я знала, – не мог так поступить со мной и мамой. Он нас любил…»
«Ты просто слишком наивна. Тебе казалось, что все тебя любят. Ты была ребенком, для которого все взрослые просты, монолитны и неизменны. Теперь ты повзрослела и увидела, сколько бывает неясностей и завихрений – и в людях, и в отношениях между людьми… Твой папа – мужчина. И он встретил другую женщину. Этого мужчину ты действительно раньше не знала, потому что привыкла думать о нем только как о своем папе. Но жизнь гораздо сложнее…»
Варя не хотела никаких сложностей жизни. Все ее существо взывало к ясности. Чтобы добиться ясности, оставался только один способ: разыскать папу. Как только Варя произнесла волшебное слово «разыскать», второе волшебное слово, «папа», далось ей несравненно легче – и безо всякого намека на сырость из глаз. В конце концов, что может быть естественнее: дочь хочет видеть своего папу! А чтобы увидеть его, первым делом придется добраться… до блондинки. Ну да, а чего здесь такого? Страшно? Да ничуть! Чего бояться ей, Варе? Она в своем праве. Пускай боится та, которая увела мужа – от жены, отца – от дочери. Как Варя ее найдет? Проще простого, если только блондинка не отказалась от привычки посиживать в кафе на проспекте Мира, которое так хорошо описала мама. И даже если блондинка, заграбастав и обведя вокруг пальца свою жертву (Варе втайне не верилось, что папа мог по-настоящему полюбить кого-то, кроме ее матери), перестала туда ходить, в кафе найдутся люди, которые могли ее запомнить. Если она такая красавица, на нее наверняка обратили внимание…
