– Грех наш велик – не на что нам взор кинуть, чтобы крестом себя обнести, да труды праведные нам не дали сотворить сие. Тем паче решили мы меж собой срубить по следующему году церквушку небольшую, дабы было где голову склонить перед Господом нашим. А плотникам под то лес заготовить. Одобряете ли деяние сие?
Одобрительный шум пронесся над пажитью.
– Добре, – кивнул Никифор и обернулся назад. Перед весянами вышел вперед Пычей и перевел речь старосты для своих родичей.
– Тогда следующий вопрос к вам, отяцкие и переяславские, – начал сызнова речь староста. – Вот перед вами стоит Трофим Игнатьич, службу у князя переяславского несший десятником. Всем вам ведомо, что сотворил он. Его усилиями добрались и осели мы на берегах этих. Вместе с Иваном Михайловичем, что воеводой отяцким был в походе их, добивал он на пажити этой тех буртасов, что пришли к нам с разбоем. И с новгородцами он же ратился. Кликнуло войско ратное его воеводой, да и ранее исполнял он все воеводские дела. Однако же и к вам, мужам переяславским да отяцким, спрос есть, поскольку он у нас иной раз и мирскими, торговыми делами занимается. А спрос этот таков… признаете ли вы его главой над собой, всеми своими семьями и своими делами, где я, как староста, буду лишь помощником ему в мирских свершениях? Может, обиду какую кто на него затаил? Выходи да перед честным людом сказывай все.
Пока Пычей переводил сказанное, в рядах переяславцев негромко перекатывался шум обсуждения. К нему добавился нарастающий гул со стороны отяков, получивших свою порцию информации. На холм, споткнувшись к всеобщему веселью, взъерошенный и помятый, выбрался Фаддей и, бросив, чтобы покрасоваться, плетенную из тонких сосновых корешков шапку на землю, крикнул:
– Да все мы знаем Трофима Игнатьича! Люб он нам! Пусть будет! – и остался на холме, почему-то не решаясь спуститься обратно.
– Да шо ты вылез-то на вид и назад не идешь, али не милы мы тебе? – Могучий голос Фроси перекрыл возникший было шум. – Не твое дело стоять над нами. Сей миг, как вылез, так и взад засунем.
Не полностью расслышав сей монолог, Фаддей дернул рукой, чтобы прикрыть себя с тыла. Это вызвало сдавленное хихиканье в первых рядах, прикрытое массовыми действиями по поправке усов и бороды. Заметившая все Ефросинья продолжала:
– А если противиться будешь, так еще и маслом смажем, чтобы легче ходило! Это что же получается, воевода? Бабы облегчения просят, а он в отказ пошел?
Тихие смешки начали переходить в гомерическое повизгивание.
– И какое же облегчение себе бабы просят? – вмешался воевода, кусая губу, чтобы сохранять серьезный вид. – Вроде Фаддей вам ни в чем не отказывает, даже наоборот. Слышал, гоняют его бабы почем зря от желания его облегчение вам принести.
– От, и ты туда же! Кабы он с этим делом проворил хорошо, то и гнать бы его никто из баб не стал бы, – поддержав ехидный тон, продолжила возглашать на всю пажить Фрося. К смеху переяславцев прибавились отяки, до которых наконец довели тонкости перевода.
– Он сию срамную деревяшку переделать отказывается. – Предводительница переяславских баб подняла над головой горбушу и встала в позу, подбоченившись. – Али у него у самого такой же плюгавенький, как это косовище, такой же кривой и малый? Так пусть в мыльню пойдет, мужей посмотрит, оценит, каковы они должны быть!
– Фаддей, а Фаддей! А я на такое косовище согласна бы, ежели оно у тебя от пояса до землицы! А что кривое, так лишь бы не согнуть было! – донесся визгливый от смеха голос от толпы баб, стоявших неподалеку.
– Цыц, бабы! – гаркнул воевода, видя, что из схода хохот да срам один выходит. – А ты, Ефросинья, говори что дельное, а то выведу тебя отсель. Нечего бабам на сходе толочься.
– Ты меня обабь сначала, воевода! – не смутилась та. – Тогда и гони! А говорю я дельное. Лекарь сказывал, косы у них были такие, что бабе не надо на карачках ползать, а стой себе и коси, а ежели грабки приделать, то и хлеб убирать можно. Зело борзо, нежели серпами, баял. А стоя и мужи смогут, это на четвереньках у них привычки-то нет, – хохотнула она. – А шо кузнецы, шо Фаддей – в отказ пошли. А тут дело общинное, люд высвободится от дел страдных.
– Гхм-м… – повернулся к Николаю воевода. – Было такое у вас?
– Было, Трофим Игнатьич, – кивнул тот. – Литовкой ту косу звать. Только для нее железо нужно хорошее, да поизвели мы почти все… Разве что сломанную пилу перековать. Сделаем на пробу, откует Любим, есть время ныне у него. Только без нового железа пустое то дело, точить и точить придется.
– Так и порешим, – кивнул воевода. – А ты, Фрося, геть со схода, не бабское дело это.
– Не гони ты ее, Трофим Игнатьич, – попросил Николай, опередив ту, открывшую было рот для отповеди. – На буртасов с мужами стояла вместе, пусть и тут побудет.
– Гхм-м… – опять в кулак закашлялся предводитель переяславцев, услышав одобрительный гул голосов. – Сызнова вы мне традиции ломаете, да быть посему, раз то не баба, а вой в поневе… А остальные – геть отседова! – нахмурился он в сторону порскнувших в разные стороны баб. – Продолжай, Никифор!
Фаддей, помявшись, подобрал свой головной убор и бочком спустился с холма. Тут же из отяцких рядов вышел Терлей и, повернувшись к толпе, начал что-то горячо втолковывать своим родичам. Те загомонили, поддержав говорившего выкриками, а Пычей растолковал переяславцам смысл его слов:
– Добрый люд переяславский, мужи наши согласны с тем, что Трофим Игнатьич главой был, да хотят, абы Иван Михайлович при нем воеводой был. На том стоят и уступать не собираются.
Воевода поморщился и кивком подозвал к себе своего полусотника, стоящего в первых рядах.
– Иван Михалыч, вишь, что натворили мы? Понимаешь, о чем я?
– А как же, печенкой чую…
– И что?
– А что? Правду сказать надобно, дашь слово?
– Слово твое, я у тебя его не брал и отдавать нужды нет.
– Жалко, что черемисы о том услышат, да ладно уж…
Полусотник повернулся к отякам, поклонился и, кивнув Пычею, начал говорить.
– Опять у меня к вам, род отяцкий, вопросы имеются – ответите ли?
Полусмешки после заминки с переводом пронеслись над рядами людей.
– Мало ли вам того, что я полусотник ваш? Полусотник егерского полка, то есть полка охотников? – Выслушав крики, олицетворяющие то, что этого, несомненно, мало, Иван продолжил: – И так слишком громко себя назвали: одна полусотня во всем полку. А вы хотите на плаху меня подвести? Вместе с воеводой нашим? Что замолчали, не понимаете? Ну ладно, для вас, может, и внове, но вот как на Руси или у черемисов человек, над воеводой стоящий, зовется? О-о, дошло, затихли… Нужны ли нам распри по поводу названий с князьями русскими или черемисскими? Силы в себе почуяли много? Так придет другая и переломит нашу, как тростинку малую. Не о названиях думайте, а об обучении воинском. Силу надо еще копить, чтобы место свое между князьями да ханами найти, а потом уж о названиях думать. А дел воинских с меня никто не снимал и не собирается, спросите о том Трофима Игнатьича. Вырастем, чтобы сотню прокормить, так и сотником стану, если соответствовать буду. Таково мое мнение: пусть воевода воеводой и останется до поры. Негоже на себя косые взгляды по гордыне своей копить. Вот мое слово.
