— Ну ладно, пусть будет двенадцать, не стану же я отбирать, что уже дал. Тем более, что когда мы с моим другом Абу-Омаром, да продлит Аллах его дни и усладит ночи, поднимем мое золото… — Глаза служителя чистогана рефлекторно вспыхивали при звуке волшебного слова, ласкающего слух. — Ты что же, мне не веришь? Да оно лежит тут почти на поверхности, по сути, мне нужно несколько лодок и пара хороших ныряльщиков. Так вот, когда мы достанем это золото, я смогу купить весь базар, да что там базар — всю Александрию, еще и на местные оазисы чуток останется.
— Ты что это вытворяешь? — шипел ему вслед Наполеон. — У нас же больше ничего нет!
— Мой генерал, если б вы знали, как я сам мучаюсь, вы бы уже послали кого-то за успокоительными каплями. Шоб я своими руками, и вот так… Ой, не рвите мне душу в тряпки! — ворковал Сергей по-итальянски. И тут же поворачивался с небрежным: — Да, и моему камердинеру вот тот синенький халат с золотыми цветочками.
— Извините, — он вновь перешел на итальянский, — трехцветного нет. Так, что еще? Шмотки есть, сабли есть, кинжалы на поясе, панамки купили… А, кониками надо обзавестись…
Бонапарт молча закатил глаза. Стоимость хорошего арабского жеребца в Европе была неимоверна. Да и здесь на ту же сумму небольшая арабская семья, человек пятнадцать, год могла жить безбедно.
Ко двору Мурада ибн Насира Абу Омара и прочая, прочая… благороднейший Осман Сулейман Бендер-бей явился, как и положено отпрыску султанского рода. В лавке рыночного менялы Лису посчастливилось отыскать монету, чеканенную в Европе по заказу Сулеймана Великолепного с согласия венецианского дожа. По-хорошему, в самой Турции найденная Сергеем монета вообще не считалась платежным средством, ибо глубоко попирала религиозные чувства добрых мусульман, нарушая запрет изображать человека. Однако для европейцев, у которых султан зачастую покупал картины и античные статуи, иметь дело с золотыми кругляшами, несущими на себе профиль турецкого владыки, было куда приятнее, чем якшаться с «богопротивными письменами неверных».
Иногда такие нумизматические редкости попадали и на Восток. Одну из них сейчас гордо сжимал в кулаке Лис. Воистину это было настоящее удостоверение личности, ибо, как было замечено много лет назад в Институте, профиль Сергея удивительно походил на профиль Сулеймана Великолепного. Правда, не было традиционной османской горбинки, однако с Лисовской-то переносицей на это можно было и не обращать внимания. В любом случае, безупречная турецкая речь, роскошный наряд, со вкусом подобранное оружие, золотое «удостоверение личности» и несколько драгоценных камней, «за отсутствием достойного подарка», преподнесенных александрийскому бею, в одно мгновение сняли вопрос о достоверности Лисовских россказней.
* * *
Солнце, как всегда бывает на южном побережье Средиземного моря, чуть задержавшись у горизонта, рухнуло в воду раскаленным кругляшом, и сладкоречивые, точно рахат-лукум, слуги с бесчисленными поклонами и пожеланием снов радостных и нежных, словно рука небесной гурии, доставили высокого гостя с его камердинером в отведенные им апартаменты.
— Может, теперь, лейтенант, вы потрудитесь объяснить, что все это значит?! — с порога набросился на Сергея разъяренный до белого каления Бонапарт. — Чего ради я вынужден притворяться слугой, когда мои солдаты томятся в плену?
— Конечно-конечно, мой генерал, ну шо вы кипятитесь, как геенна огненная в день всех святых? Операция ж идет, как вы того хотели. Мы заняли господствующие позиции и совершили на них обходной маневр.
— Кого же это мы обходим?
— Препятствия, мой генерал. Ну, посудите сами: в две сабли мы с вами не прорубимся к месту, где содержатся пленные французы. А даже если и прорубимся, то лишь для того, чтобы нас похоронили там у входа в назидание всем остальным. Я больше скажу: даже мой друг, барон де Вержен, а уж он знает толк в шинковании неверных, — и тот бы не отмахался клинком от толпы мамелюков этак тыщи в две-три.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Ну, шоб стало окончательно и бесповоротно ясно, шо нам пока ничего другого не остается.
— Что за ерунда! — Кулаки Бонапарта сжались, в глазах мелькнул гневный огонь.
— Не-не, мой генерал, не подумайте плохого. Мне ж тут самому засиживаться не с руки. Оно все замечательно и роскошно, но бей загрузит меня подарками и отправит в Стамбул к родичу-султану с изъявлением верноподданнических чувств. И только чалмой помашет вслед, — прощай, мол, друг Осман Сулейман, мы расстаемся навсегда под белым небом января! Хотя какой там январь?! Буквально же завтра-послезавтра курьерской байдаркой и отошлет. Так шо времени у нас самая малость. А следовательно, шо? Раз мы ничего в этой ситуации сделать не можем, надо менять ситуацию.
— Ты что-то задумал?
— Мой генерал, я не просто задумал, я уже делаю. После того циркового представления, которое состоялось нынче днем на рынке, после трюка с раздачей золота и рассказами о несметных сокровищах, которые вот-вот попадут в наши с Мурадом руки, я уверен: ближайшие собратья-беи уже оповещены о столь значительном событии в жизни их александрийского коллеги. Наверняка верные слуги, не щадя живота своего, теперь спасают кипящих, шо тот чайник, господ от захлебывания ядовитой слюной. Я ливр за сто даю, вся эта толпа голодных шакалов не завтра, так послезавтра сбежится с пожеланием долгих лет Мураду и вашему покорному слуге, а заодно — с категорическим требованием поделиться честно награбленным.
Лицо Наполеона просияло:
— У самого Мурада, не считая ополчения, во всех его владениях три с половиной тысячи всадников. Окрестные беи могут выставить против него не менее пятнадцати, естественно, совместными усилиями.
— Очень верное замечание, мой генерал.
— Конечно, — Бонапарт уже оседлал своего любимого конька, и мозг его теперь работал, легко обгоняя по скорости обработки информации компьютеры третьего поколения, — в этой армии все будут биться против Искандера, но каждый — сам за себя. И эту разобщенность можно будет использовать.
Лис поднял глаз в потолок:
— Я думаю, ежели каждому из беев по глубоко таинственному секрету вдруг станет известно, шо с одним из них Мурад, по старой дружбе, все же решил поделиться, то в нужный момент у них появится неотвратимая потребность озираться по сторонам, вместо того чтобы суетиться и устраивать танцы с саблями на поле боя. Здесь, на Востоке, ударить собрата в спину — хороший тон.
— Браво, Рейнар, браво! — итало-корсиканской скороговоркой частил Бонапарт. — И если александрийцу об этом ничего известно не будет, перед ним встанет непростая задача — как уравновесить силы.
— В самую дырочку! И вот тут ему может пригодиться некоторое количество прекрасно обученных пленных французских солдат и офицеров.
— По моим расчетам, их здесь должно быть не менее пяти тысяч.
— Думаю, этого будет вполне достаточно, чтобы шалунья Ника вновь бросилась в ваши объятья.
— Все бы хорошо, Рейнар, только это лишь предположения. Что, если бей не пожелает вооружить французов, опасаясь, что мы выступим на стороне врагов?
