Пролог
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Раздавливая в кровь губы убийце, Турецкий вогнал ему по самую глотку ствол пистолета. Осталось только нажать на спусковую скобу, и тогда плешивый, словно обтянутый пергаментом череп разлетится во все стороны липкими ошметками, от которых потом не отстираешься. Он взглянул в глаза лежащего на полу уголовника. В них уже не было жизни, животный ужас затянул их красной пеленой. Турецкий не бывал на бойнях и свиней ни разу в жизни не резал собственноручно, но, показалось, что именно так выглядит взгляд скотины, над которой навис нож забойщика.
Стрелять уже не было нужды, этот ублюдок, валявшийся навзничь на янтарно-желтом полу и судорожно прижимавший левой рукой к груди простреленную кисть правой, пятная рубашку, был самым натуральным живым покойником. Нет, он дышал, делал судорожные движения горлом, но жизни в нем не осталось — только безумный страх буравящей его горло смерти. Даже лютая ненависть исчезла, с которой он только что безрассудно расстрелял целую обойму в неуловимого «следака». Давно знал Турецкий, что эти «отмороженные» убийцы на самом деле больше всего боятся собственной смерти, и — вот оно, лишнее подтверждение. Он рывком, с хрустом зубов, выдернул ствол из его рта, перешагнул через лежащее тело и пошел навстречу полицейским, чтобы отдать им оружие вместе с поверженным преступником и забрать у забавного помощника адвоката свою обувь.
Этому молодому Димитрасу наверняка не приходилось бывать в подобных переделках, и его водянистые глаза с розовыми веками и ресничками альбиноса смотрели с испугом, но и с почтением. И такой торжественный момент определенно требовал какого-то значительного резюме. Но на ум Александру Борисовичу не приходило ничего, кроме давней реплики старого друга, бывшего генерала милиции Славки Грязнова: «И кто ж тебя, Саня, научил стрелять в живых людей?» Ответ был очевиден: «Ты, друг мой…» И поскольку ничего иного в голове не нашлось, Турецкий повторил известное, приноравливаясь к ситуации:
— Постарайтесь, молодой человек, никогда не стрелять в живых людей, даже таких… Это до рвоты противно…
И прочитал одобрение в глазах шефа этого Димитраса, самого господина адвоката, бывшего, кстати, следователя по особо важным делам — давно, еще при Советской власти.
У Александра Борисовича было действительно противно на душе. Но не оттого, что не пристрелил мерзавца, убийцу, не разнес вдребезги его поганый череп, а потому что и не смог бы его пристрелить как последнюю собаку, выплеснув из себя всю ненависть к нему, хладнокровному сукиному сыну.
Ну, вот и закончилось…
Колеса поезда отстукивали ночную ритмику дороги, складывая необязательные слова в строчки позабытых детских стишков, звякала пустая чашка, елозя по блюдцу, и всхрапывал сосед. За окном медленно светлело. А Турецкий так и не смог заснуть. Перед глазами то и дело возникала одна и та же картинка: лежащее на цинковом столе тело женщины с темно-сизыми вмятинами на шее, у горла, — следами пальцев ее безжалостного душителя. Женщина была поразительного, снежно-розового цвета, как на полотнах импрессионистов. Кажется, он ей так и сказал: что-то о Ренуаре… Она смеялась… Нет, кожа ее приобрела уже неживой, будто искусственный, серо-голубоватый, холодный оттенок. Но ритуальная служба постаралась женщина в белом венце показалась ему уснувшей принцессой из сказки. Он заметил, что избегает называть ее по имени, будто, если оно прозвучит, женщина умрет окончательно — и в памяти. А так она еще жива… она где-то затерялась, отстала… Наверное, пусть так и будет, пускай и Елена Георгиевна тоже поверит, что ее расставание с дочерью ненадолго, и это придаст ей хоть какие-то силы. Остаться совершенно одинокой в ее возрасте… Увы, и это тоже жизнь…
Уголовное преследование в отношении Александра Борисовича Турецкого, подозревавшегося в убийстве гражданки Латвии, прекращено в связи с задержанием подлинного убийцы. Сам же и вычислил, сам и задержал. А на душе все равно погано. Словно несуществующая вина по-прежнему не отпускала. Так нередко случается: пуля, метившая в тебя, убила невинную женщину. И только потому, что она оказалась рядом. Есть тут твоя прямая вина? По большому счету, конечно, есть. Да вот только кто, кроме тебя самого, и предъявит тебе этот счет?…
— Ну, все, — сказал себе Турецкий, — хватит. Надо кончать с самоедством. Ни к чему хорошему не приведет… Интересно, чем сейчас заняты ребятки?
За «латвийскими хлопотами» у него совершенно вылетели из головы текущие проблемы охранно-розыскного агентства «Глория», оперативным сотрудником которого он имел честь состоять. И Александр Борисович решил, что прямо с вокзала он отправится не домой, чтобы «обрадовать» своим появлением супругу Ирину Генриховну, — что уж, совсем она разве не догадывается, откуда и по какой причине возникло подозрение у следственных органов относительно ее благоверного? — а сначала заехать в агентство, чтобы сходу «озаботиться» именно проблемами. Когда голова занята чем-то действительно важным, легче оперировать полуправдой, хоть и в малой степени, однако все же обеляющей тебя. Но оправдываться, придумывать несуществующие аргументы в собственную защиту все равно, видно, придется, покорно размышлял Турецкий, не уставая верить в то, что за годы совместной супружеской жизни подобные ситуации наверняка уже настолько надоели Ирке, что однажды она просто прекратит обращать внимание на кобелиные выходки мужа. Тем более что они никоим образом не наносят урона семейной жизни. Если ее без конца не будоражить подозрениями. Нелепыми, разумеется. И бездоказательными… Ну мало ли, что своими глазами видела?! Вон чего на заборе, как говорится, хулиганами написано! А там — дрова. Или почти по Козьме Пруткову. Если на клетке с тигром написано: жираф, или какой-то другой зверь, то — чего? Правильно, не верь глазам своим. Что, не так? Ах, не совсем так? Ну и какая, в сущности, разница?! Ирка, давай не будем мелочиться!.. Как легко и просто наедине с самим собой разрешаются любые конфликты!..
Он открыл дверь своим ключом и сразу унюхал чудный аромат свежезаваренного кофе. Да неужто Алевтина!.. Нет, в такую рань? А ведь, похоже, малость соскучился по этой чертовски заманчивой девчонке! И тут же одернул себя: нельзя же так, в самом деле! Только что фактически дал себе слово…
И Турецкий вздохнул с некоторым облегчением: соблазна на месте еще не было. За столом у телефона сидел озабоченный Плетнев и с удивлением разглядывал «явление важняка народу».
Несколько минут ушло на разглядывание, взаимные приветствия и приготовление следующей партии кофе.
— Что так рано? — перешел к текучке Турецкий.
— Элка звонила домой вчера поздно вечером… Очень волновалась, а я мотался весь день и мобильник здесь забыл. Вот жду теперь, как договорились. Чего-то у них там опять…
Вообще-то Элку звали изысканно — Элеонорой Владиславовной, это уж в процессе знакомства произошло упрощение. Вполне естественно, что произнесенное полностью имя-отчество этой восхитительно зрелой во всех отношениях дамы нередко вызвало в воображении некоторых ее легкомысленно настроенных собеседников смутные видения из истории польского королевского двора с его величественными полонезами и стремительными мазурками, сиянием шитых золотом мундиров и шикарными кринолинами высокородных пани. Но Элка была заместителем директора небольшой кондитерской фабрички, и главное достоинство этого предприятия заключалось не только в отменном качестве ее пирожных-мороженных, но и в том, что само предприятие до сих пор находилось в пределах Садового кольца и стоимость земли под ним исчислялась длинными нулями. Был уже наезд, активно поддержанный решительными мальчиками из вневедомственной охраны, явно соблазненными обещаниями будущих инвесторов, однако до решающей битвы дело не дошло. «Глория» по слезной просьбе коллектива, в ту пору возглавляемого исполнявшей обязанности руководителя «пани Элеонорой», вмешалась в конфликт, и после этого «вмешательства» даже у господ «вневедомственных» ментов неожиданно проснулись и совесть, и гражданская позиция.
