— Не убивайся ты так, Пелагеюшка, — жалостливо говорила та, что пониже ростом.
— Как не убиваться, Васена? — всхлипнула Пела-гея. — Беда в том, что председатель совсем людям голову задурил! Таисию сахаром да мукой подкармливает. Она у него чуть не с руки ест. а то, что он убийцу ее дочери покрывает — этого она и знать не хочет.
— Да с чего ж ты так уверена, что Анджей убийца?
— Так тятенька мне сами сказывали. Я ж к нему прошлой ночью пробралась. Охранники-то оба пьяные мертвым сном спали. Я ему поесть принесла. Там в углу амбара подкоп сделан, еще раньше. Тятенька нашел. Вот я ему хлебушка передала да молока. Этот-то ирод ни куска не дал. Пусть, мол, с голоду старик помирает.
— Ты спасибо скажи, однако, что он тятеньку твоего от толпы отбил. А то порвали бы в клочья!
— Это-то так. Да видно, у него свой расчет какой-то есть. Я уж тятеньку упрашивала бежать, уж как упрашивала! Там такой лаз — запросто пролезть можно. Даже смешно, что председатель не знает. Да он ни в какую: мол, коли сбегу, то все будут думать, что я злодей. И вам здесь житья не будет. Так и сказал. Уж я плакала, а он ни в какую.
— А что про Анджея-то? — с жадным любопытством спросила Васена.
— А Анджей, когда толпа разошлась, зашел в амбар, сел этак напротив тятеньки и говорит: «Что, мол, старый? Все шпионил за мной? И что у тебя вышло? Я и Марью убил и над Оксанкой потешился всласть. А прикончат за это тебя, дурака. Нечего было в чужие дела лезть!» — Так и сказал, мне тятя слово в слово передал. Еще всякие подробности пакостные рассказывал и ржал, кобели-на.
— Гос-споди, страсти какие. И ведь будет среди нас ходить, изверг! Может, завтра новую девку себе приглядит, упырь. А мы тут без защиты.
— А дети? Я, вон, за Олесю свою теперь пуще всего боюсь. Как ей по селу ходить? Каждый слово обидное сказать может, а Анджей этот… он ведь и дите не пощадит. Эх, надо бы в город ехать, там правду искать, да Олесю не оставишь.
— Слышь, Пелагея, они все вроде сами нынче ночью в город подадутся. Лошадей, я видела, овсом кормили, бричку перезапрягали. И бугай какой-то, бандит натуральный, к вечеру с гор прискакал, что-то передал ему, Мирославу-то… А бабу с молодым парнем видела? Видать, с города пришли. А баба в мужицком платье! Так он сначала с ней толковал, потом с парнем погутарил, да и в тюрьму его, к деду твоему. А баба вообще не пойми куда делась!
— Охти тошненько. — вздохнула Пелагея.
Вера, как будто ее в спину что толкнуло, выскочила на крыльцо. Бабы, увидав ее, истошно завизжали и бросились было в рассыпную.
— Стойте, бабоньки, стойте милые! — чуть не плача, крикнула Вера.
— Марья, что ли? Привидение, что ли? — стуча зубами, проговорила Пелагея.
— Да нет же, не Марья я. Это вы обо мне сейчас говорили. Это я из города пришла!
— Перекрестись!
— Вот вам истинный крест! — Вера широко перекрестилась.
Бабы осторожно подошли.
— Точно, в штанах мужицких. Ты кто такая?
— Вита меня зовут, да вы меня не знаете, — представилась она городским своим именем. — А пришла я к Мирославу Иванычу за защитой. Друг мой в беду попал, тоже напраслину на него возвели. Я его из тюрьмы вызволила, сюда привела, думала защиту найду, а Мирослав Иваныч его в амбар под замок! Из одной тюрьмы да другую, — всхлипнула Вера.
— Ишь ты… То-то ты в мужицком платье. Из самой львовской тюрьмы, говоришь, выкрала?
— Да, оттуда, — кивнула Вера.
— И не забоялась?
— Нет.
— Так как же ты? А охрана?
— Ну, одного подкупила. Отдала все свои кольца, серьги, все что было.
— И не жалко?
— Нет, люблю я его, — просто ответила она. — А за любовь все отдашь.
— Ишь ты.
Женщинам явно понравилась и история про любовь, и то, что городская фифа так просто с ними говорила, поделилась горем своим.
— Так я гляжу, бабоньки, у вас тут тоже беда? — осторожно спросила Вера.
— Да вот, отца Пелагеи погубить хотят. Наговорили. будто он убивец: Марью убил. Ты как раз в хате Марьи, покойницы, сидишь, знаешь? Нет? Ну, это ничего. И Ок-санку, совсем девчонку тоже, мол, дед Шмаков убил. Снасильничал и убил. Ей шестнадцать, а ему уж. Бог весть сколько. И поверили люди! — жарко говорила Ва-сена, которая давеча вместе с толпой требовала зарубить несчастного Шмакова.
— Нужно в город идти за правдой! — твердо сказала Вера.
— Зачем идти-то? Чать, лошадь есть! — заявила Пела-гея.
— Ну, значит, ехать. Еще и лучше — быстрее будет!
— Так кому ехать-то? И куда?
— Отцу вашему. Пусть прямо в НКВД едет, я адрес скажу, пусть все там расскажет, как есть.
— Так он так и собирался сделать, — завыла Пела-гея. — И что вышло? Под замком сидит. Не сегодня-завтра на куски порвут!
— Так потому ему и нужно за правдой ехать! Это здесь ваш Мирослав Иваныч царь и бог, а в городе он кто? Да его, может, самого разыскивают? Уж Анджея точно ищут! Я его портрет в милиции видела!
Если Вера и лгала, то чуть-чуть, чтобы не посвящать женщин в сложные перипетии своей и чужих судеб. Женщины слушали внимательно, и она поддала жару:
— А если мы, Пелагея, отца вашего выпустим? Мирослав Иваныч уедет ночью, так ведь? И Анджей тоже?
— И тот, что с гор приехал, он тоже с ними собирался! — вставила Васена.
— Ну вот! Считайте, что никого не останется!
— Дак он же двоих мужиков охранять деда поставил!
— Так они же пьяные, вы сами говорили!
— Ну… проснутся. Самогон не сон-трава, поди!
— А если им чего подсыпать? Траву эту сонную в самогон? Неужто бабам с мужиками хитростью да умом не справиться?
— Ох, девонька, страшно. — призналась Пелагея.
— А отца на растерзание отдавать не страшно? Вот что, проводите меня до амбара, я с ними сама поговорю.
— Тихо, бабы, слышите, отъезжают? — прошептала Васена.
В ночной тишине были слышно тихое ржание лошадей, скрип колес, чьи-то приглушенные голоса.
ЯНВАРЬ 1946, Мюнхен
Любимый мой! Я пишу в пустоту. То есть, изо всех сил надеюсь, что ты жив, что мы встретимся, ведь я разыщу тебя, разыщу непременно. А пока мне остается лишь надеяться, надеяться, и стараться не плакать. Мои слезы его просто бесят. Я пишу письмо в никуда и никуда его не отправлю, но с кем же могу я поговорить? Перебрать, как четки, эти безумные дни и месяцы?
Не знаю, помнишь ли ты, как тебя убили. Тебя убили, ты падал на меня с залитым кровью лицом. Я и сама плохо помню, как мы оказались в повозке, и сумасшедшую гонку по дороге в горы тоже почти не помню. Только одна картина стоит перед глазами — я держу на коленях твою окровавленную голову и пытаюсь закрыть рану и не могу найти ее — все залито кровью. Потом, я помню, мы оказались в горах, в укрытии, где, к счастью, было все необходимое: запас пищи и, главное, медикаментов.
