— Ну как ребенок малый, — ворчала под нос Лена, про себя радуясь вместе с мужем…
Поэтому ничто так не огорчило Ковригина в этой истории, как пропажа кассет, на которых были записи его сына — единственное, что осталось им с Леной после его гибели.
…Ковригин очень хорошо запомнил тот день, когда им сообщили о смерти Алеши. Было воскресенье. Стояла ясная, солнечная погода. Василий пил пиво на крыльце, запрокидывая бутылку и причмокивая после каждого глотка.
Пересохшее белье вяло надувалось на веревке, протянутой через весь ковригинский двор.
Лена пришла за бельем в коротком халатике, схваченном на животе одной пуговицей, по-домашнему.
— Людей так много на земле и разных су-удеб… Надежду дарит на заре паромщик лю-удям… — набрав полный таз белья, она ушла в дом и продолжала петь там.
Ковригин разглядывал солнце сквозь бутылку. Неожиданно хлопнула калитка. Ковригин оглянулся.
«Почтальон? Странно, в такое время», — подумал он. Все остальное происходило словно в вязком тумане. Он на всю жизнь запомнил это состояние…
— Телеграмма, — сказал почтальон, не доставая, впрочем, самой телеграммы.
— Ну? — спросил Ковригин. — Ты что, Сергеич?
— Ты только это — мямлил почтальон, нерешительно доставая из сумки сложенный бланк.
— Давай телеграмму. Чего копаешься-то? — весело подмигнул Ковригин.
Лена снова вышла с пустым тазом из дома.
— Вась, кто там? — крикнула она.
— Сергеич. Телеграмму принес, — негромко ответил Ковригин.
— От кого?
Она услышала, тихо подошла, словно почувствовала, что случилось.
А случилось то, что их сын, который служил на флоте, трагически погиб.
Ковригин не любил вспоминать подробности случившегося. Он не вполне понимал, зачем Лене понадобилось писать сослуживцам Алеши, узнавать, что и как произошло, о чем думал, что делал и что говорил их сын в последние дни своей двадцатилетней жизни… Ковригину казалось, что теперь все эти детали только делают еще больнее, еще страшней потерю…
Утешая жену и стараясь объяснить нелепость ее желаний узнать в деталях подробности гибели сына, Ковригин сам, стараясь, чтобы этого не видела жена, втайне снова и снова просматривал все сделанные им видеозаписи…
Как— то Лена застала его за этим занятием.
— Опять?
— Что — опять? — деланно удивился Ковригин.
— Ты думаешь, я не знаю?
— Что — не знаешь? Что — опять? — Ковригин растерялся.
— Только зря себя мучаешь, — Лена заплакала, Ковригин подошел к ней, обнял ее. — Бедные мы с тобой, бедные…
— Как раз таки мы с тобой богатые, — попытался сострить Ковригин, вышло не особенно к месту.
— Только кому все это теперь нужно? — сказала Лена.
— Как — кому? Жизнь продолжается. — Ковригин старался отвечать бодрее.
— Какая там жизнь, — Лена махнула рукой, — только о нем и думаю.
Она, тяжко вздохнув, присела на край дивана.
— А помнишь, он, когда родился, русый такой был, а потом потемнел, а как в армию провожали…
Лена снова заплакала. Ковригин задумался. Нужно было сказать какие-то точные, правильные слова, даже не утешения, а слова, которые придали бы сил, помогли обрести смысл. Он понимал, что жене сложнее, чем ему: у него все-таки дело, не позволяющее расслабляться, иной раз и захочешь оттянуться, да некогда. А у нее — одни воспоминания.
После смерти сына Лена ушла из школы, где работала учительницей. Василий понимал, что ей нужно время для того, чтобы обрести хоть какое-то душевное равновесие, но в душе он был против этого ее ухода. Он догадывался, что свободное время — тот самый резерв боли — ей сильнее вернет самые лучшие ее воспоминания, их воспоминания…
Работа не позволяла Ковригину уделять много внимания воспитанию сына. Этим в основном занималась Елена. Новые изобретения, патенты, проблемы, свои и чужие, — все это наполняло до краев жизнь Ковригина, отдавая семье одно из предпоследних мест. На последнем месте был у Ковригина сам Ковригин. Себе он уделял меньше всего внимания. Он мог забыть пообедать и поужинать, не спать ночь, разбирая какую-то очередную сломавшуюся недавно изобретенную штуковину, причем все попытки Елены вернуть его к нормальному ритму ничем не кончались.
— Как так можно? — жаловалась она. — Ты совсем не уделяешь времени ни мне, ни сыну.
— Ну как не уделяю? — обижался Ковригин. — А для кого я, по-твоему, все это?…
— Не знаю для кого, а нам нужно твое внимание, твоя ласка, твое слово, наконец!
— Все, — принимал решение в таких случаях Ковригин, — завтра все вместе идем в лес.
Походы в лес постепенно стали семейным праздником. Лена радовалась тому, что они вместе и все внимание, которое Ковригин обычно уделял своим железкам, теперь ее. Алеша радовался всему: и папе, и маме, и лесу.
— Папка! — кричал Алексей. — Я нашел!
По уши в грязи, Алеша, ему тогда было около восьми лет, тащил огромный гриб.
— Мы его будем целую неделю есть, правда, пап? — радовался Алеша.
Ковригину не хотелось разочаровывать сына.
— Давай лучше мы его засушим, а потом, когда ты вырастешь, это будет памятью о том, каким ты у нас был в детстве замечательным грибником, — предложил Ковригин.
— Нет, лучше съесть, — запротестовал Алеша.
— Я тоже думаю, что лучше съесть, — поддержала сына Лена.
— Какие вы у меня необразованные, — шутя расстроился Ковригин.
Пока они все вместе осматривали гриб, Ковригин объяснял сыну, почему этот гриб несъедобен, посвящая сына в лесные тайны…
Да, многое в жизни Ковригина было связано с этим лесом. Здесь прошли и его детские годы, и даже маршрут их с Леной свадебного путешествия прошел через этот лес: Ковригин счел нужным показать жене все, что он любил, приобщить ее ко всему, что знал и понимал он сам. Лена, правда, приобщалась с трудом. Ее больше прельщали бытовые радости, как, например, покупка стиральной машины с просушивающим белье устройством, которое очень быстро сломалось, а починить у Ковригина руки не доходили: дела находились и поважнее. Лена обижалась, он объяснял, она понимала и все равно обижалась. Потом, конечно, радовалась вместе с ним каждому его новому изобретению и вместе с ним и сыном отправлялась в лес…
«Вот уж точно, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь», — узнавал знакомые лесные тропы Ковригин, стараясь не отвлекаться на личные воспоминания, связанные с этим лесом.
Дорога петляла вокруг пригорков. Из синевы ельника пахнуло сыростью, под ногами захлюпала вода. Ковригин пожалел, что не обул дедовы боты, старомодные, с высокими голенищами. Зрелище, конечно, еще то, зато ноги в тепле и сухости.
