— На кой черт тебе мои ошибки повторять? — спрашивал он. — Видишь, как все кончилось? Руки по локоть в крови, делать ничего, кроме как убивать, не умею. Ну, и кому я теперь нужен?!
— Мне, братка! — восторженно выдыхал Леонид.
— Разве что тебе, — устало соглашался Алексей. — Но все ж таки в училище не ходи. Пустое дело. Поработай пока в нашем леспромхозе, а там что-нибудь вместе придумаем…
Но придумать ничего не успел. Сначала Алешка уехал в Свердловск, то бишь в Екатеринбург, вроде бы устроился там в Союзе воинов-интернационалистов — к своей стае поближе, потом служил в какой-то охранной лавочке, даже собирался уже Леньку к себе перетаскивать, а еще через полгода стало известно, что Алешка, самый лучший, самый замечательный человек на свете, самый лучший на свете брат и друган, сидит в нижнетагильской ИТК, там же, где мотает еще свой срок старший брательник. За что Алешка получил свой срок — они в семье долго не знали. Вроде как попал Алексей в какую-то банду из таких же, как сам, бывших «чеченцев», вроде кого-то они крепко подграбили. Но Ленька-то догадывался, что все это — фигня. Просто Алешка так и не нашел себе нормальную работу, зато кто-то другой нашел наконец применение его необыкновенным умениям, вот и замотала брата жизнь, затянула в свои жернова… Ленька смотрел на братов снимок в десантной форме, что висел у отца на самом видном месте, и ему хотелось пойти и набить кому-нибудь морду. Кому — он и сам толком не ведал…
Он по-прежнему ворочал пудовики, по-прежнему старался почем зря не пить вместе со всеми, по-прежнему был белой вороной, но теперь уже не знал — зачем это все, потому что понимал, что если уж такой сильный мужик, как Алешка, сломался, то уж его-то жизнь переломит в один момент — сунься он только начать менять ее. Так что перемен от жизни он больше не ждал и, мало того, теперь был почти уверен, что пойдет по стопам братьев.
К этому времени помер отец, но Ленька особо по этому поводу не переживал, не то что когда умерла мать. Теперь он даже мечтал попасть в ту же самую нижнетагильскую ИТК, где проводили суровые будни оба его брата… Может быть, даже больше поэтому, а не из-за того, чтобы был приработок, он связался с шайкой своих леспромхозовских, сплавлявших заготовленный государственный лес налево — строился народ много, и за полцены спелый уральский лес улетал в одно мгновение. Денег было не сказать чтобы много больше хлопот, но по-другому их все равно взять было неоткуда, последнее время леспромхоз зарплату совсем не платил и воровство даже поощрял получалась вроде как зарплата натурой.
Сестра Машка была не в счет — пила горькую на пару с мужем и в свои тридцать с небольшим выглядела на шестьдесят; оба они побирались возле единственного ресторана в городе, их сынок, четырнадцатилетний Сашка, Леонидов племянник, давно жил какой-то своей темной жизнью — подворовывал на станции, иногда с компанией таких же недомерков вскрывал на перегонах контейнеры со шмотьем, и тогда у его родителей наступала неделя сплошных праздников. И, что характерно, местные представители закона, тоже, как и все в поселке, не получавшие зарплату по нескольку месяцев, либо принципиально отказывались пресекать преступную деятельность Леонида, Сашки и других таких же, как они, бедолаг, либо за неимением средств для поддержания штанов, как любил говорить местный участковый Семен Величко, сами участвовали — прямо или косвенно — в разного рода правонарушениях местного значения. Попросту говоря, брали взятки как с тех, кто продавал лес, так и с тех, кто его покупал, отчего в конечном счете хорошо было всем, и кража государственного леса производилась как бы на законных основаниях…
Но рано или поздно всему приходит конец, и Леонид Остроумов терпеливо ждал. Ждал того самого мгновения, когда он наконец сможет обнять своего любимого многоопытного брата и учителя и пойти под его руководством по той стезе, которая уготована Леониду судьбой. Уготована же ему, в конце концов, какая-нибудь стезя?
Он ждал — и дождался. Как в старинной пословице насчет горы и Магомета.
Те дни раннего соловьиного лета запомнились Леониду на всю жизнь столько тогда произошло сразу всего, круто поменявшего его биографию. Сначала, в один из тех дней, ближе к вечеру, заявился участковый Величко, который иногда все же под давлением начальства вспоминал о своих непосредственных обязанностях.
Леонид сидел на крыльце фамильного деревенского дома (вся Кыштымская была из таких домов), курил, соображал, куда лучше сегодня пойти ночевать: на сеновал на крытом дворе за домом или же в теплый омшаник на задах усадьбы. На сеновале было вольготно, духмяно, но нельзя курить, в омшанике же было ближе к оврагу за поселком, там в черемухе испокон века были самые голосистые в округе соловьи. Правда, на сеновале он хоть выспался бы, а в омшанике обязательно кто-нибудь да потревожит — не кореша, так девки какие-нибудь шалапутные набредут проведать… Вопрос этот — куда пойти ночевать, стоял ребром потому, что в избе, как всегда, задавали храпака в две пропитые глотки сестра со своим мужиком — сегодня в поселке было две свадьбы, видать, неплохая обломилась родственничкам подачка около ресторана — мало того что пришли захмеленные, так еще и с собой выпивки приволокли.
И вот пока Леонид принимал это боевое решение, в сумерках заскрипела калитка, ввалился в заплот, как к себе домой, Семен Величко, остановился возле Леонида. Шумно принюхался к нему, прислушался к звукам из дома.
— Сидишь? — глупо спросил он.
Леонид не ответил — чего отвечать-то, когда человек и сам все видит. Величко сел рядом, достал папиросы, протянул Леониду — угощайся, мол. Леонид помотал головой.
— Не…
— Чего так? — удивился Величко. — Что не пьешь — знаю. Так ты что, теперь еще и не куришь? — Хмыкнул. — Вот так посмотреть, дак с тебя только пример и брать. А ведь, поди, такой же дурной, как братья. — И окрысился без всякого перехода: — Чего не отвечаешь-то, когда с тобой разговаривают?!
— А чего отвечать? — Леонид пожал плечами. — Ты ж пришел зачем-то, значит, сам скажешь, что надо. А если без дела пришел, дак чего тогда и спрашивать.
Величко с досады аж папиросу выплюнул. Сказал неизвестно кому:
— Вот вахлюй-то! И все вы тут такие. — Величко родом был из другого леспромхоза, километрах в пятидесяти отсюда, а потому чувствовал себя здесь как бы иностранцем. — Да ты хоть знаешь, с чем я к тебе пришел?
Леонид посмотрел на него с искренним недоумением:
— Откуда ж мне знать-то? Скажешь — узнаю.
— Ну а с сеструхой твоей, поди, и вообще говорить нельзя, — словно сам себе заметил Величко. — А ведь до нее дело тоже касается… Значит, так, Леонид… Александрович… Должен бы я, вообще-то, собрать вас всех, Остроумовых, предупредить об ответственности, но поскольку, похоже, в нормальном состоянии сейчас один ты — на тебе и вся ответственность будет. Понял или не понял?!
— Понял, — поднялся Леонид. — Вся ответственность на мне. А за что хоть ответственность-то?
— Вот с этого тебе и надо было начинать! — веско сказал мудак Величко. — Ставлю вас в известность, что братан твой с колонии подорвал, понял? И не просто подорвал — какая-то кровь на нем, объявлен во всероссийский розыск. Ясно? Если домой заявится — сразу чтоб ко мне! Либо ты сам, либо сеструха, либо кто там у вас еще есть…
