— Ну у вас же этот Грант — как свет в окошке. Всегда: Грант то, Грант се. Вы сами-то уже не замечаете, а со стороны хорошо видно… А потом в газете же все есть, все сказано…
— Ай, брось! Что ты как деревенский. В газете сказано, в газете сказано! Да в газете все, что хочешь, написать можно… Вот черт! Крепко залетели!
— Куда уж хуже… Да тут еще эта расписка ваша фигурирует… Вот это уж точно только Грантовых рук дело может быть… Я поначалу сам всем говорил: это ж смеху подобно, чтобы товарищ генерал и расписку какую-то оставил. И кому — вору в законе! Это ж совсем мозгов надо не иметь! А ведь она, расписка-та эта, и впрямь есть, у самого Никона находится, представляете? Хорошо, если он уже не переправил ее куда дальше. Как же ты так мог, Владимир Андреич!
— А вот так! Думал, что среди своих нахожусь, думал, что у меня тут предателей нету. Поверил как дурак человеку… — резко оборвал себя. — Значит, так. Никону этому — кислород перекрыть. Чтоб ни к нему, ни от него ни одной бумажки не пролетело — это ты сам позаботься. Головой ответишь, если что. Как из него бумажку эту выковырнуть — это я сам придумаю. А насчет пижона этого, насчет Гранта… Ну что, давай еще посоветуемся, что ли. Тут дело не такое простое, как кажется… Не дай бог, если сорвется затея. Слишком много знает.
«Ясное дело, — подумал Суконцев, — слишком много — сам согрел на сердце. И ясное дело — посоветуемся. Не скажешь же ты вслух: убери, мол, его».
— Кстати, — Гуськов в чем-то еще сомневался. — Ты мне как-то тут пытался что-то вдувать в уши насчет того, что он в ФСБ работает. Это что — правда? Подтвердить можешь?
— Завтра же доказательства представлю. Может, документ какой, может, фото. А может, может, даже человека…
— Завтра нет, — тяжело сказал Гуськов. — Подготовь все и к моему возвращению представишь. Но смотри, чтоб все шито-крыто. А то что-то не нравишься ты мне последнее время. Ты не против ли меня роешь, боевой товарищ? Смотри, а то ведь и с тобой можно все нарисовать, как с этим Грантом…
Похоже, Гуськов больше не задумывался о вине или невиновности своего любимца, похоже, для него все уже было ясно — привык к быстрым решениям, хотя и знал, что быстрые — они часто бывают и самые безответственные…
Но все же, видать, злости для самого последнего шага ему не хватало, иначе он не сказал бы:
— Ну и последнее. Кто отлил эту пулю насчет пятисот тысяч? Журналист?
— Да нет, журналист нормальный. Так, жиденок… Я с ним даже сам беседовал, видели, там у него написано, что я вас все время выгораживал…
— Да увидел, увидел. И то, что разговаривал ты с ним у меня за спиной, увидел, и что наговорил ему неизвестно что. Это я еще самолично разберусь с самим журналистом. А ты все же скажи мне: кто?
— Ну не я же, в самом-то деле! И вообще, откуда мне знать-то? Какая страшная у тебя эта подозрительность, Володя… Да сам этот твой Грант и отлил… Он же деньгами-то распоряжался, как я понял. А я-то что — я и знать ничего не знал, ты ж без меня с ним договаривался…
Повисла пауза — надо было подвести какую-то черту, сказать последнее слово, но ни у того ни у другого язык так и не поворачивался сделать это. Слишком все было неопределенно, как казалось Гуськову, и слишком уж определенные решения надо было принимать, как ясно виделось Суконцеву. А определенное решение скажем, об уничтожении Гранта, а то и того хуже — журналиста — это означало слишком большую опасность для собственной шкуры…
— Я вот чего думаю, — не выдержал этого тяжелого молчания Суконцев. — У меня в Бутырке верный человек есть, так он доносит, будто Никон считает, что Гранта надо убирать. У них, у воров, к нему свой счет — он общак грабанул и с нами, с милицией то есть, связан. А это по-ихнему — сам знаешь, грех наитягчайший. По воровскому закону за это вышка. Так вот я и думаю: мы ведь им мешать не будем, а? Я уже Никону так и велел передать. Как считаешь, правильно?
Гуськов поморщился:
— Значит, сперва сказал, а теперь у меня вроде как разрешения спрашиваешь?.. А случись что — сошлешься на этот разговор, дескать, это я тебе и приказал его замочить, так, что ли? Ты у меня что — совсем на голову слабый стал? Или меня за идиота держишь?
— Да нет, Володь… Это я к тому, что Никон вроде как сомневается — не обидит ли он тебя. И я так же точно… Думал, ты переживать будешь…
— А чтой-то ты мне тычешь-то?! — вызверился вдруг, словно спохватившись, Гуськов. — Эт-та что за расхлябанность такая?!
— Виноват, товарищ генерал-лейтенант! — Суконцев вытянулся в струнку.
— Виноват он! Ты в том виноват, Суконцев, что вольно или невольно взялся из меня пособника бандитов и уголовников делать, ясно? Это ж надо удумать — я должен переживать за какого-то вора в законе! Что он мне — сын, что ли?
У Суконцева аж похолодело в животе — это был явный намек на Толика, это означало, что Гуськову что-то стало известно о Толиковых делишках с чеченцами, и случись что — он ему, Суконцеву, живым уйти не даст. Надо же! Не понял, так почуял, что он, Суконцев, против него что-то умышляет. «Эх, — укорил он себя горестно, — не надо было зарываться. Тыкать не надо было, показывать свою уверенность в победе! У него же, у гада, чутье — звериное…»
А Гуськов, полюбовавшись произведенным эффектом, ловко завершил выигранную «партию», сказав спокойно, даже с какой-то равнодушной ленцой:
— А насчет твоего предложения — что ж… Стукач он и есть стукач, и ничего больше. Сам же ты всегда так говорил. Так что красиво ты все задумал. Благородно. Честь тебе и хвала.
— Но вы хоть не возражаете? — еще раз неизвестно для чего спросил поджавший хвост Суконцев.
Это была воробьиная глупость. Слово, которое вылетело и которое уже не поймать.
— Пшел вон! — рыкнул на него Гуськов, с мгновенной ясностью осознавая, что теперь просто вынужден будет избавляться и от этого «соратника». Если Сенька смертельно испуган — это все. Смертельно испуганный человек — это уже сломанный человек. Предаст, продаст. Да и просто случись, не дай бог, какое разбирательство, того, что всплыло сегодня, хорошему следаку окажется вполне достаточно, чтобы раскрутить дело на ба-альшой показательный процесс.
Спасти, что ли, этого Гранта? Все ж таки больше всех этих Суконцевых на человека похож. Все на самом себе вин меньше будет. И тут же он отогнал эту романтическую мысль как глупую и совершенно несвоевременную. Правильно русский человек сформулировал: своя рубашка ближе к телу.
И пошли вы все к такой-то матери.
22
Суконцев, малость озадаченный той легкостью, с которой Гуськов сдал своего любимца Гранта, конечно, не знал, что на решение Владимира Андреевича самым бесповоротным образом повлияло его утреннее общение с чернявой Нюсей — Анной Викторовной Лазуткиной, числящейся в министерстве офицером для особых поручений при приемной министра.
Если Грант, как считал Гуськов, был его созданием, то эту маленькую целеустремленную сучку он считал своим завоеванием, которым гордился не меньше.
