Она почти не помнила, что было потом, помнила только, как оказалась в огромной и оттого кажущейся совершенно пустой квартире, что в первой же комнате, на подсервантнике, увидела портрет противной Долли, который она тут же незаметно свалила, положила лицом вниз — нечего ей тут смотреть. И как в каком-то горячечном бреду вспомнила, что довольно скоро они очутились в постели и все оказалось совсем не так стыдно, как она думала, когда это себе представляла… И удивительно — почему-то совсем-совсем не осталось в памяти того, что у них было уже здесь, в квартире, до постели. Ухаживал он за ней? Уговаривал? Подкупал обещаниями? Одно только и жило в памяти: вроде бы он ее целовал, целовал так сильно, так часто, так долго, что у нее начали гореть огнем губы, а вот ели ли они что-нибудь, включали ли телевизор, сидели ли на кухне или в той же огромной гостиной — этого она совершенно не могла вспомнить. И только все удивлялась, что ей совсем не стыдно, а ведь раньше было стыдно даже тогда, когда она это просто себе представляла.
Она уже как бы прожила случившееся нынешней ночью в своих мечтах, но мечты не знали самого главного: что это будет так пронзительно, словно в нее через низ ее живота вселилось какое-то новое существо: вместо девочки Леночки — женщина Лена… Этакие роды наоборот… И еще она почему-то до сих пор так и не знала, как будет его называть. Но уж конечно не Игорем Кирилловичем.
…А-ах…Они засыпали и просыпались, просыпались и снова проваливались в полусон-полуявь, но и во сне он помнил, что она здесь, рядом, помнил, какая она молодая и готовая без оглядки отдать ему всю себя, и волна яростной нежности снова и снова накрывала его, как в молодости. Но вот был ли он счастлив — он все равно не знал, что-то мешало ему сказать себе: «Боже, как я счастлив!» И дело было не в его огрубелости, не в том, что он давно уже пережил тот возраст, в котором счастье связывается именно с женщиной. Что женщина! Сегодня одна, завтра другая, лишь бы она была по сердцу. Но в том-то и закавыка, что именно сейчас, именно с этой девочкой ему так важно было, вопреки всему, ощущать себя счастливым!
Он смутно догадывался, что мешает ему сейчас сильнее всего: память неутомимо подсовывала то особенно царапавшие самолюбие эпизоды ночного происшествия, то какие-то другие детали вчерашнего дня, обрывки разговоров… Кто-то его явно пасет — иначе откуда фотограф, прослушка. Но кто?.. Что-то, кажется, было очень важное в том, что говорил ему Гуськов. Вроде бы что-то насчет Никона… Но что? Что могло быть до того важным, что никак не давало ему покоя?
Этого он вспомнить так и не смог, а когда опять всплыл из сладкого небытия, давешняя тревога перестала вдруг иметь какое-либо значение. Он будто забыл о ней, и новое их пробуждение было просто замечательным. Это особенно ощущалось сейчас, когда они просто так лежали рядом, едва касаясь друг друга горячими бедрами. Ах, если бы еще не надо было ехать в офис! Но день предстоял такой крученый, что хочешь не хочешь, а об этом нечего было даже и думать. И он сказал, осторожно выбирая слова:
— Слушай, мне обязательно надо в контору — день сегодня, я чувствую, будет очень для меня напряженный… А ты можешь оставаться, если хочешь. Вообще, даже можешь на работу больше не ходить…
— Нет, я так не могу, — тут же ответила она не задумываясь. — И потом, мне все равно надо обязательно домой… Мне ведь еще дома предстоит…
Она не сказала, что именно предстоит, но он понял и так.
— А! Дома скажешь, что вроде как замуж вышла…
— Вроде! — усмехнулась она. — Мне так отец в школу справки писал, если я прогуливала: «Настоящим сообщаю, что моя дочь отсутствовала по причине сильной головной боли…» — И завершила с легкой печалью: — И ты вот так же — отсутствовала по причине вроде бы замужества…
Она не упрекала его, она констатировала, как будто заранее знала, что именно так все и получится. И он сказал, опустив голову:
— Я сам хотел, чтобы все как надо, да вот видишь… что-то закручивается вокруг такое, что, может, лучше бы тебе со мной и не связываться… Но все равно повторю: смело можешь сказать дома, что выходишь замуж…
Но как бы то ни было, а сказку все равно приходилось разрушать. И она, умница, прекрасно чувствуя, что сегодня — это сегодня, а не вчера вечером и уж тем более не ночью, сказала, прижавшись к нему горячим и еще более желанным, чем прежде, телом:
— Знаешь что… Игорь, — ей еще трудно было звать его просто по имени, и вообще, ей еще все было трудно: и лежать вот так, рядом, и ломать голову, как она при нем будет вставать, если она совсем-совсем голая, и как они будут теперь разговаривать… Она еще не умела быть взрослой и не знала, хочет ли этого, не знала, что жизнь такие вещи легко и просто испокон века улаживает сама… — Знаешь что, ты отвези меня домой, хорошо? Ты ведь обойдешься без меня? А я потом на работу подъеду, попозже… Можно?
Он поцеловал ее в глаза, поцеловал в грудь, говоря между поцелуями:
— Как это, интересно, я теперь без тебя обойдусь? — Потом спросил, все так же не отрываясь от ее тела: — Зачем тебе куда-то ехать? — и повторил: — И вообще, если хочешь, можешь пожить здесь… А домой и позвонить можно…
— Нет, я так не могу, — снова сказала она, ответив на его поцелуй в губы, и так глубоко вздохнула, что его приникшая к ее груди голова поднялась и опустилась.
— Не можешь или не хочешь?..
В конце концов она все же настояла на своем. Мягко, то уворачиваясь от его губ, то целуя его сама и все же не тая, оставаясь твердой: она должна сказать родителям о том, что с ней произошло. И это ему тоже понравилось. Очень. Она была вся настоящая, надежная, хотя и такая еще юная…
Концы получались неблизкие, но он вполне укладывался по времени, поспевал в офис к началу дня, когда, как он предполагал, непременно начнется какое-то продолжение вчерашних событий. Сначала он отвез ее домой, в Орехово-Борисово. Поцеловав в последний раз и взяв с нее слово, что она сегодня же вернется к нему, он помчался в офис. Лавируя в утренней дорожной толчее и словно бы забывая на какое-то время о Лене, добрался к себе на Басманную, всю дорогу так и этак непрерывно крутя в мозгу неожиданно нарисовавшуюся вчера ситуацию. История получалась более чем странная. Что, собственно, произошло? Братья-разбойники попросили его дать согласие на транспортировку наркотиков откуда-то из тех же краев, откуда он возит свою мебель. Он отказался, и правильно сделал — в этом он убежден и сейчас. Тогда ему пригрозили, причем пригрозили как-то расплывчато — не то чтоб его записали во враги или в покойники (хотя могли бы — по одному уже тому, сколько он теперь знал о них) — ему пообещали отомстить, что называется, сделать подлянку. «Рака испечем», — сказал странную фразу шустряк Кент. Теперь дальше. Пришли его фуры с товаром — пришли, в общем-то, как обычно в срок, и тут же были арестованы под каким-то липовым предлогом. Причем опять-таки явно не обошлось без братьев-разбойников, почему-то они узнали об аресте раньше, чем он, владелец этих фур. Почему? Большой вопрос… В результате одно у него не вызывает теперь сомнений: Никон и его шатия каким-то образом явно причастны ко всей этой запутанной истории. А кроме того, наркота-то, как ни крути, все же была доставлена именно на его фурах. И тут возникает еще одна загадка. Если фуры везли наркотики — совершенно понятно, почему их арестовали. Но почему же тогда их освободили и выпустили? Сыграло свою роль вмешательство Гуськова? Вполне может быть. Он и сам давно предполагал, что ГУБОП «крышует» таможню: не случайно же прокуратуре никак не удается возбудить против таможни настоящее дело, хотя поводов тому явно больше, чем надо. Так что же получается, фуры арестовали, а досмотреть их не досмотрели? Или досмотрели, а обнаруженную контрабанду трогать не стали? Или пуще того — изъяли, а потом, после звонка, положили назад? Неужели Гусь настолько всесилен? Нет, что-то тут все же не сходилось, ведь даже будучи всесильным, Гусь вряд ли стал бы так рисковать: случись что, пусть самая мало-мальская случайность, и он становится непосредственным соучастником преступников от наркобизнеса, а это значит рискует всем — положением, званием и все это — с перспективой надолго сесть за решетку… Тут, пожалуй, и покровителю Гуся, всесильному министру МВД ничего не сделать… Нет, что-то не замечал он за генералом Гуськовым такой безрассудной рисковости…
