Антон вздохнул, кивнул могиле актера, как старому знакомому, и ступил на последнюю аллею. В конце ее была могила мамы. Вон и березка над ней повесила свои ветки-руки, вот и сердце сжалось в груди гнетущей грустью и застарелой болью. Мама!
– Здравствуй, Тоша, – услышал он внутри голос со знакомыми модуляциями, который никогда и ни с каким другим не перепутает.
– Здравствуй, мама…
– Как ты повзрослел, какой стал красивый! Совсем как отец.
– Я все такой же, мама, – горько возразил Антон, – ты мне это уже говорила в прошлый раз. Просто ты хочешь, чтобы твой сын был самым-самым.
– Конечно, Тоша! Я же мать. Ты и есть у меня самый-самый: самый красивый, самый умный, самый сильный. Я очень переживаю за тебя, беспокоюсь.
– Вот так у вас, женщин, всегда, – усмехнулся Антон, – никакого логического перехода. Раз я самый-самый, так чего же беспокоиться?
– Не ту ты профессию выбрал, Антошенька! Зачем тебе все это, почему ты не хочешь жить, как живут другие люди? Ведь столько уже лет прошло, а ты все жжешь себя этим огнем. Жить надо, любить надо. Я внуков хочу посмотреть… хотя бы сверху, если уж при жизни не дано было.
– Мама, – в который уже раз за эти годы хмуро возразил Антон, – ты же знаешь, что я не могу простить того, что с нами случилось, не могу! Нельзя такое прощать, ни по каким законам нельзя – ни по государственным, ни по человеческим.
– Ты полицейский, а разделяешь законы? Разве закон не один? – удивилась мать, и Антону даже показалось, что он ощутил ее грустную улыбку. – Закон ведь должен быть один, для всех один. А ты вот решил себя законом возомнить, мстителем стал. Хорошо ли это? По-людски ли это?
– Я не закон собой подменяю, я не мщу! Я борюсь с теми, кто снова совершает то… Мама, пойми, что люди на службе закона должны быть во сто крат честнее и порядочнее других граждан! А у нас получается наоборот. Это уже не месть, мама.
– Я очень хочу, сынок, чтобы ты научился любить людей.
Антон закрыл лицо руками. Это было очень больно, это было невыносимо, когда мать называла его «сынок». Она говорила так очень редко, и именно в те минуты, когда сердилась на него, когда он поступал совсем уж плохо… тогда, в детстве. И это огорчало Антона, потому что мама как будто мгновенно отдалялась от него.
– Ты должен учиться любить и прощать, – продолжала она. – Задумайся над тем, что управляет этим миром. Не злоба, не зависть, нет, Тоша, этим миром правят любовь и прощение, на них все держится. А иначе он давно бы превратился в скопление черноты и беспросветности.
– Полюбить преступников? – задумчиво спросил Антон. – Научиться прощать их? Тех, кто калечит людям жизнь, насилует, убивает, ворует? Да ведь это же только развяжет им руки, только обрадует их. Нет, мама, я должен их за эти руки отвести в суд, а потом в тюрьму. А вот потом, когда сядет последний, я подумаю о том, что их можно и пожалеть. Понимаешь, не могу я жалеть тех, кто еще не совершил преступление, но вот-вот совершит, кто не просто готов к этому, а хочет этого, жаждет!
Это был очень старый спор. Антону иногда казалось, что у этого спора не было начала и никогда не будет конца. Бесконечный, как Вселенная, и такой же абстрактный, если смотреть на нее из глубины атмосферы одной маленькой планетки под названием Земля, если судить о ней с точки зрения жрущего и плодящегося насекомого. Но Антон не хотел оставаться насекомым, поэтому каждый раз бросался спорить и отстаивать свою точку зрения, точку зрения человека, считавшего себя ответственным за все, что происходит вокруг.
Всех преступников и всех мерзавцев он поймать за руку не мог чисто физически, поэтому выбор определила сама жизнь – личное отношение, личная заинтересованность, личная беда, толкнувшая его на этот путь. Пусть это будут люди в полицейской форме, тем более что от них вреда гораздо больше, чем от всех остальных преступников.
И сегодня спор снова закончился ничем. Антон настоял на своем праве быть мстителем, мама грустно согласилась, что такое право у него есть, только, как всегда, попросила не черстветь душой. И опять произнесла странную фразу, которую Антон не мог понять долгие годы. Была ли эта фраза его мамы или его собственной, он не знал, но она гласила, что милостив может быть даже палач. Антон долго размышлял о смысле этой фразы, а недавно решился спросить у полковника Быкова.
– Как-как? – На мгновение рыжее, будто с подпалинами, лицо Алексея Алексеевича приняло загадочно-философское выражение, что бывало с ним довольно редко. – Интересно ты завернул! А знаешь, – вдруг отвернулся он к окну и уставился на бледно-розовый закат над горами, – может, в этом и есть глубокий смысл. Делать свое дело с ненавистью, с бушующими в душе эмоциями – гарантия полного провала.
Антон непроизвольно передернул плечами – опять намек шефа на то, что он своим делом занимается не как профессионал, а как средневековый мститель. Он себя таковым не считал и даже обижался на подобное сравнение, будучи уверенным, что он лишь борец за идею.
– Эмоции, Антон, никогда не способствовали рассудительности, – продолжал Быков. – А нам с тобой надо быть хладнокровными. Можно делать свое дело и равнодушно, но это будет другой крайностью. Из равнодушного никогда не получится настоящий профессионал. Мы с тобой должны просто любить свою работу, понимать ее нужность и важность. Понимать, что никто, кроме нас, не сделает ее лучше. Отдавать себе отчет, что это наш долг.
Собственно, как тогда показалось Антону, Быков на его вопрос не ответил, или ответил, но слишком туманно. Почему-то сегодня эта старая фраза звучала в мозгу иначе. Откуда-то всплыло словосочетание «убить без ненависти». Может, это и есть ответ, может, именно в этом и таится глубокий смысл – палач должен выполнять свой долг, но не имеет права ненавидеть? А раз так, тогда самому Антону до профессионализма еще очень далеко, потому что он очень ненавидит преступников в погонах. Правда, он и не палач, но что это меняет?..
Настрой у него сегодня какой-то странный. Мир представлялся, словно потерявшим яркость красок, люди раздражали, шум городских улиц был невыносим. Антон даже замедлил шаг, когда впереди показались часовня и ворота в ограде кладбища. Все те же четверо пожилых женщин и все тот же одноногий дед с костылем. Он всегда подавал им милостыню, когда выходил с кладбища, подавал машинально, не из сострадания, а потому что так принято. Он прекрасно знал, что в городе практически нет настоящих нищих. Всеми командуют бригадиры, расставляют по улицам, подземным переходам, вокзалам и кладбищам, а в конце рабочего дня они сдают им выручку и получают зарплату. Но на кладбище думать об этом не хотелось.
Антон сунул уже руку в карман куртки за кошельком, но вдруг увидел, как в калитку юркнул мальчик лет двенадцати, а следом с завидной скоростью ворвался здоровый парень с бритым черепом. Лицо у него было зверское, ненавидящее, и Антон уже пожалел, что автоматически сработала реакция, когда он мгновенным броском поймал мальчишку за руку и притянул к себе.
– Спасибо, братан, – кивнул бритоголовый и протянул руку к мальчишке: – Ну!
