ИСАЕВ (прижав руки к груди). Как вас благодарить, ваше…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (прерывая, нахмурившись). Службой, усердной службой! Садись!
Едва опустившись на стул, Исаев дрожащей от счастья рукой наливает себе стакан водки, жадно выпивает и, не замечая тайных, под столом, толчков жены, тут же наливает себе второй стакан…
МАРИЯ (стеснительно толкая мужа коленом под столом, шепотом). Саша, не надо!..
Но Исаев жадно пьет второй стакан, и струйка водки течет по его подбородку, по шее — за воротник…
Генерал издали зорко следит за этим.
Семипалатинск, плац перед казармами и соседние улицы.
Летний день
Босые мальчишки — русские, киргизы, татары — стремглав бегут со всех концов города к солдатским казармам, восторженно кричат на ходу.
МАЛЬЧИШКИ. Порют!.. Порют!..
— Экзекуция!..
Куры и поросята прыскают у них из-под ног…
Взрослые — мужчины и женщины, русские и киргизы, купцы, ремесленники — тоже спешат, но шагом…
Знать — купцы, богатые киргизы, старшие офицеры с женами — катят в каретах, тарантасах…
В одной из карет — подруги Елизавета Герф и Мария Исаева…
На плацу перед казармами выстроены две шеренги солдат, каждый из которых держит в руках зеленую вересковую палку толщиной в палец.
В одной из этих шеренг стоит Достоевский.
Зрители, как в Колизее, окружают плац. Знать — не выходя из карет, простолюдье — стоя, мальчишки — кто где может…
Вдоль шеренги солдат идет поручик Веденяев по кличке Буран — тридцатилетний, высокий, толстый, с румяными щеками, с белыми зубами и раскатистым смехом. По его лицу видно, что это самый незадумывающийся в мире человек
[8]
.
БУРАН (играя на публику, солдатам). Чтобы каждый исполнял свое дело рачительно! Не то!.. Вы меня знаете! Знаете?
СОЛДАТЫ (хором). Знаем, вашблагродье!
БУРАН. То-то ж! Сечь да пороть — это на Руси тоже искусство. (Достоевскому.) А, писатель?
ДОСТОЕВСКИЙ (принужденно). Так, ваше благородие…
БУРАН (подойдя к Достоевскому). А? Громче! Не слышу! Искусство?
ДОСТОЕВСКИЙ (вытягиваясь во фрунт). Так точно, ваше благородие! Искусство на Руси — сечь да пороть!
Буран моргает глазами, пытаясь вникнуть в смысл этой инверсии.
Мария, сидя в карете, прыскает от смеха, Елизавета Герф улыбается.
ЕЛИЗАВЕТА (Марии, с прищуром, одобрительно о Достоевском). А он ничего…
БУРАН (после паузы, на всякий случай, Достоевскому). То-то ж! Бей со всей силой! Не то самого запорю в кордегардии!
Два унтер-офицера выводят из казармы Бахчеева — полуголого, без рубахи, с руками, крестообразно привязанными к прикладам ружей, на которых унтер-офицеры тянут его к «зеленой улице» — коридору солдат с зелеными вересковыми палками в руках.
БУРАН (солдатам и публике). Этот стервец пререкался с фельдфебелем, то бишь выказывал пример неповиновения и бунта!..
БАХЧЕЕВ (слезливым голосом). Ваше благородие! Помилуйте! Будьте отец родной! Не погубите!..
БУРАН. Не я наказую, а закон велит: десять запори, одного выучи!
БАХЧЕЕВ (молит). Ваше благородие, помилосердствуйте! Бейте, да не до смерти!
БУРАН. Верно. Три тысячи ударов еще никто за раз не выдюжил. Так что сегодня получишь полторы, а через неделю, коли выживешь, еще столько же.
БАХЧЕЕВ. И в полторы тыщи никто не выживал! Смилуйтесь, ваше благородие!
БУРАН (на публику). А ты думаешь, мне не жалко тебя? Думаешь, мне в удовольствие смотреть, как тебя будут бить? Ведь я тоже человек! Человек я аль нет, как, по-твоему?
БАХЧЕЕВ. Вестимо, ваше благородие! Будьте отцом родным!
БУРАН. Да ведь я тяжкий грех возьму на себя, если ослаблю закон. (Достоевскому.) А, писатель? Скажи: помилую я его, облегчу наказание — и тем самым вред ему принесу, он опять преступление сделает. И что тогда, а?
ДОСТОЕВСКИЙ. Христос вас простит.
Мария, сидя в карете, смотрит на Достоевского.
БАХЧЕЕВ (загораясь надеждой на помилование, кричит). Ваше благородие! Другу, недругу закажу! Вот как есть перед престолом небесного Создателя…
БУРАН (перебивая). Хорошо, хорошо! Милую я тебя только ради сиротских слез твоих. Ты сирота?
БАХЧЕЕВ. Сирота, ваше благородие! Как перст сирота — ни отца, ни матери!..
БУРАН (милосердно, мягко). Ну, так ради сиротских слез твоих. Но смотри же, в последний раз! (Унтер-офицерам.) Ведите его…
Загремел барабан.
Унтер-офицеры повели Бахчеева сквозь строй.
Замахали первые палки, неуверенно падая на голую спину Бахчеева…
БУРАН (следуя за истязуемым, с неожиданным восторгом). Катай его! Жги! Лупи, лупи! Обжигай! Сажай его, сажай!
И подростки вопят в восторге.
ПОДРОСТКИ. Лупи! Лупи! Бей!
И у зрителей хищно возгораются глаза…
и у женщин подрагивают ноздри…
и Елизавета Герф, глядя на экзекуцию, плотоядно прикусывает нижнюю губу…
и Мария возбужденно теребит платок…
и Буран, позабыв о зрителях, всласть упивается экзекуцией, орет в экстазе.
БУРАН. Сажай его! Сажай сироту! Лупи!..
Под ударами палок, кровавящих его спину и плечи, Бахчеев действительно уже приседает, крича от боли.
А Буран все бежит за ним вдоль шеренги солдат и хохочет, бока руками подпирает и сгибается от смеха, распрямиться не может.
БУРАН. Лупи его, лупи! Обжигай!.. Еще ему, еще! Крепче сироту!..
И солдаты лупят со всего размаху.
И гремит барабан. Эта барабанная дробь накатывает на Достоевского, оглушая его — как тогда, на казни. А вместе с ней — все ближе, все неотвратимее унтер-офицеры тащат к нему окровавленного Бахчеева, ужасая необходимостью ударить несчастного. Судорога проходит по лицу Достоевского, и глаза ему ослепляет сияние солнца…
