Ставинский понимал, что, как представитель Генерального штаба, он будет обязан в походе время от времени посещать ежедневные политзанятия Донова с матросами, а потом еще хвалить Донова за его работу. И уже при одной мысли об этом Ставинского начинало мутить…
Держась за поручни трапа, он – конечно, без морского шика, но и без заминки – спустился вслед за старпомом в командирскую рубку подводной лодки.
– Открыть кингстоны кормового балласта! Задраить люки! – прозвучала команда капитана Гущина.
2
Водка «шесть» и «восемь» –
Все равно мы пить не бросим!
Передайте Ильичу:
Нам и «десять» по плечу!
Если цены станут больше –
Будет то, что стало в Польше.
Если станет «двадцать пять» –
Будем Зимний брать опять!
В тесном матросском кубрике свободные от вахты матросы играли в домино, и один из них негромко напевал модные после очередного повышения цен частушки, подыгрывая себе на гитаре. На верхней койке веснушчатый матрос Синицын читал затрепанную «Королеву Марго» Александра Дюма, а рядом с ним, на соседней койке, торпедист Ручкин пытался устроить в картонной коробке тараканьи бега. В отличие от надводных судов, на подводных лодках не разрешено держать ни собак, ни кошек, ни птиц, здесь не бывает даже крыс, но зато никакие дезинфекции не спасают от тараканов. Тараканы – единственная живность, которая добровольно отправляется с подводниками в любое, даже кругосветное, плавание. И подводники питают к тараканам нечто вроде нежности – все-таки что-то живое среди этого постоянно неживого электрического света и стальных стен-переборок, утыканных насыщенными водородом регенеративными патронами очищения воздуха. Тараканов подкармливают остатками сытных матросских обедов, им дают ласковые клички и периодически устраивают тараканьи бега.
Сигналы сирены – короткий-длинный-короткий – сорвали матросов с коек.
– Едрена вошь, опять химическая! – чертыхнулся Ручкин, закрывая картонную коробку с тараканами, и вытащил из-под подушки противогаз.
И Ставинский в своей крохотной, но все-таки отдельной офицерской каюте тоже, чертыхаясь, надел противогаз. Он уже привык к этим учебным тревогам – пять раз на день то химическая тревога, то воздушная, то пожарная. То политзанятия, то проверка на радиоактивность, то уборка отсеков, то вахты – матросам не давали скучать.
Из коридора доносился грохот матросских ботинок, потом все смолкло – механики, ракетчики, рулевые, торпедисты и гидроакустики разбежались по своим боевым постам.
Ставинский в противогазе вышел из своей каюты и прошел в центральный командный пост в третьем отсеке лодки. Отсек был небольшим – метра четыре в длину и два метра в ширину, и на этой площади тесно стояли командир, старший помощник, командир штурманской боевой части, начальник радиотехнической службы и, конечно, замполит Донов. Обстановка была рабочая, будничная – ни суеты, ни нервозности. Гущин сидел на вращающемся, вроде рояльного, стульчике у бездействующего на этой глубине перископа, штурман стоял у гидроруля, остальные офицеры следили за навигационными приборами, эхолотом и экраном «ДОНа» – гидролокатора для подводных лодок. Ни один из приборов не показывал присутствия каких-либо кораблей над лодкой или поблизости от нее, но Гущин спокойным голосом объявил по трансляции:
– Противник атакует торпедами, срочное погружение! Открыть кингстоны центрального балласта! Лево руля – семнадцать градусов! Машинному отделению прибавить обороты!… Скорость двадцать четыре узла!
И тут же радио донесло со всех концов лодки глухие мужские голоса:
– Есть – лево руля семнадцать градусов!
– Есть – открыть кингстоны центрального балласта!
– Есть – скорость двадцать четыре узла!
Ставинский ощутил, как накренилась вперед и вправо лодка и как от стремительного погружения ему стало закладывать уши. Сквозь эту глухоту он слышал, будто сквозь вату, голос старшего помощника:
– Погружение восемьдесят метров!… Девяносто метров!… Сто метров!… Сто двадцать метров!…
Кровь прилила к лицу, и даже сквозь стекла противогаза Ставинский видел, как налились кровью лица офицеров. Но Гущин продолжал погружение, меняя курс:
– Противник атакует глубинными бомбами. Лево руля – тридцать градусов!… Право руля – сорок градусов!…
– Погружение – сто сорок… Сто пятьдесят… Сто шестьдесят… – докладывал старпом.
В отсеке атомного реактора сухим красным огнем горели надписи: «Не входить! Высокая радиация!» В машинном тонкая нитка, которую натянули матросы от одной переборки лодки до другой, провисла, показывая матросам, какое давление сжимает сейчас лодку – кроме командира и приближенных к нему офицеров, никому из экипажа лодки не положено знать, на какой глубине находится лодка, и матросы подводных лодок всего советского флота приспособились вычислять глубину погружения лодок вот по такой, натянутой от борта к борту, нитке.
– Метров на полтораста нырнули… – сказал, поглядев на нитку, веснушчатый моторист Синицын.
– Продуть цистерны носового и центрального балласта! – прозвучала по трансляции команда. – Срочное всплытие!
От работы вспомогательных моторов завибрировал корпус лодки, нос круто задрался вверх, лодка резко пошла на всплытие. У Ставинского кровь отхлынула от головы, и в желудке появилось такое ощущение, словно он взлетает в скоростном лифте. «Вот откуда, – подумал он, – у всех подводников варикозное расширение вен и глухота…»
Минут через двадцать Гущин дал наконец отбой тревоге. Обессиленный, потный, на слабых ногах, Ставинский, стащив с головы противогаз, поплелся в свою каюту. вмеcте с ним шли по коридору отстоявшие вахту матросы и офицеры. Они тоже выглядели устало и двигались на ужин – офицеры в кают-компанию, матросы – на камбуз. Группа матросов на ходу разыгрывала на пальцах, кому достанется сегодня бутылка вина: в обеденный рацион каждого матроса-подводника ежедневно входит 50 граммов красного вина кагор, но пить вино такими мизерными дозами – никакого удовольствия, и матросы – десять человек на одну бутылку – ежедневно разыгрывают между собой всю бутылку или составляют строгий график очередности. Выпить хотя бы раз в десять дней «от души» целую бутылку вина перед сном – вот это удовольствие!
И хотя для офицеров такого ограничения в вине не было, и хотя знал Ставинский, что в командирской каюте Гущин с удовольствием нальет ему перед ужином столько коньяка из своего командирского запаса, сколько душе угодно, он не пошел ни в кают-компанию, ни к Гущину.
Придя в свою узенькую каюту, он рухнул на койку. Эти постоянные погружения и всплытия, эти тревоги и учения в походе измотали его вконец. Но именно сейчас ему, как никогда, нужно физическое здоровье! То, что он задумал, тот единственный способ побега, который он подготовил, требовал огромной физической выносливости. Через восемь дней, порыскав по Балтийскому морю, чтобы сбить со следа возможную слежку, подводная лодка подойдет к Швеции, чтобы поставить энергетические матрицы – одну у острова Муско (Musko) для сотрясения Стокгольма и всего Стокгольмского архипелага, вторую – у острова Ваддо (Vaddo) для сотрясения крупного промышленного центра Швеции Упсала (Uppsala). Остальные военные и жизненные центры Швеции – Gotteborg, Malmo, Kersktona и Sundsvall – уже были охвачены «решетками», установленными Гущиным в октябре прошлого года. Уезжая из Москвы в начале мая, Ставинский успел дать закройщику Иванову для передачи в Вашингтон лишь ориентировочные сроки, когда у острова Муско, в проливе Mysingstjarden, на пересечении 59° северной широты и 18°07' восточной долготы, его должно поджидать какое-нибудь рыболовное суденышко. Он назвал этот срок – в течение двух недель с момента начала активных боевых действий англичан на Фолклендских островах. Но будет ли Мак Кери две недели круглосуточно дежурить в море, поджидая Ставинского?
