Я коротко сказал о своих фильмах, которые кое-кто из советских зрителей еще мог помнить. Игорь выстрелил из-за камеры новым вопросом: – Вы не были в Москве одиннадцать лет. Ваши первые впечатления? В двух словах: что такое Москва сегодня?
– Политический Бейрут. Я чувствую себя, как на арабских территориях в Израиле – те же разбитые дороги, жуткое количество армейских грузовиков на улице и ощущение, что вот-вот начнут стрелять. Это с одной стороны. А с другой – эйфория гласности, все говорят все, что хотят, на Пушкинской площади я купил даже программу анархистов. Такое впечатление, что я попал назад, в август семнадцатого года!
Какие-то люди стали подходить к нам, слушать. Игорь сказал:
– На Западе вы написали несколько романов. Один из них предсказывает гражданскую войну в России. Как вы думаете, сбудутся ваши прогнозы?
– Я начал этот роман, когда Горбачев впервые произнес слово «гласность», а закончил два года назад, и у меня гражданская война назначена там на 1992 год. Но события в России опережают мои прогнозы. Гражданская война уже идет: народ уже воюет с режимом, режим уже применил оружие против народа в Тбилиси. Сумгаит, Нагорный Карабах, Прибалтика, Донбасс – это все формы гражданской войны, хотя еще не тотальной.
– Значит, по-вашему, всеобщая гражданская война у нас неизбежна?
– В романе у меня иначе ничего не получалось. Понимаете, когда начинаешь писать, герои тащат вас за собой. И они завели меня в тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», которого боялся еще Пушкин. Но, ей Богу, я не хочу в России ни новой гражданской войны, ни новой революции. Потому что во время революции к власти приходят экстремисты. Так было при французской революции и при русской революции 17-го года – власть захватили самые крайние экстремисты – большевики. Что из этого вышло, вы знаете. Но теперь в Москве два события дают мне надежду, что, может быть, каким-то чудом этого нового жуткого поворота русской истории вам удастся избежать… – Что вы имеете в виду?
– Меня поразила организованность шахтерских забастовок. И, в первую очередь, то, что там не пролилось ни капли крови. Понимаете, в моем романе тоже все начинается с забастовки. Правда, не в Донбассе, а на Урале. У меня там милиционер случайно убивает девочку, дочку рабочего, которая стоит в очереди за хлебом. И понеслось! Народ начинает громить милицию, райкомы партии, вешать коммунистов и милиционеров, захватывает радиостанции и объявляет о свержении коммунистического режима на Урале. Дальше вы понимаете: Кремль бросает на них войска спецназа, объявляет по всей стране военное положение. Ну и так далее… А здесь, в Донбассе и Кузбассе, бастующие шахтеры первым делом взяли охрану порядка в свои руки, закрыли вино-водочные магазины, не пролилось ни капли крови. Это меня поразило. А второе: пару дней назад, на Арбате, я слышал, как из толпы спросили оратора: «А что будем делать с коммунистами?» И оратор ответил: «А коммунистам объявим амнистию!». Понимаете, когда я писал роман, я этого не мог себе представить, чтобы народ уже сейчас, заранее, объявил амнистию партии, которая убивала этот народ семьдесят лет!
– Стоп! – сказал Юрий. – Замечательно! Теперь я хочу сменить интерьер. Для динамики. Пойдемте в бар и там продолжим.
– Но у вас уже больше, чем две минуты… – Неважно! Это я так сказал, на всякий случай. Потому что многие эмигранты, когда дают нам интервью, начинают юлить и заигрывать с властью. Я думал, что вы будете делать то же самое. Вас не поражает, что вы говорите все это – в Москве? – Еще как поражает! Я сам не знаю, с чего я вдруг стал такой смелый. Я смертельно боялся ехать в Россию, и вообще я человек тихий. А тут как с цепи сорвался…
Мы спустились вниз, в тот самый валютный бар, где я два дня назад танцевал с Марией. Бар был еще закрыт, у двери стоял швейцар. Игорь показал ему свое удостоверение телеоператора и сказал, что хочет снять меня в баре. Нас пропустили. Я подошел к стойке и заказал бармену рюмку водки, Игорь нацелил на меня камеру, спросил:
– Так все-таки, какие у вас, как у писателя, ощущения и прогнозы. Что нас ждет в будущем?
– Ой! – сказал я. – Мои прогнозы не дай Бог, чтоб сбылись! Я люблю эту страну – я прожил здесь сорок лет! И я любил русских женщин, очень любил, поверьте! И я знаю Россию – мне было 25 лет, когда я пешком прошел вдоль всей Волги. А потом, как киношник и журналист, я объездил ее всю – от Заполярья до Средней Азии. Так что поверьте: я желаю этой стране только добра! Но, к сожалению, прогнозы у меня мрачные. Коррумпированный строй не может сам себя ликвидировать или добровольно уйти в отставку. Силы, которые заинтересованы в сохранении системы, могут спровоцировать следующую рабочую забастовку на кровь. И тогда, как в моем романе, вмешается армия и начнется не просто политический Карабах, который уже частично идет, а настоящий Ливан.
– Вы прожили на Западе десять лет. И вы говорите, что знаете наш народ. Скажите, чем отличается душа русского человека от души американца?
Тут я вскипел и, забыв свой писательско-ироничный тон, воскликнул:
– Знаете чем? Вот этой манией вашей и, в прошлом – моей: обязательно найти хоть что-то, в чем ты лучше другого народа! Да, русский народ прекрасен! Одно только то, что он готов амнистировать коммунистов, – уже выше всех ожиданий. Только, ради Бога, не ищите, в чем вы лучше других. Не надо кричать, что русский народ – богоносец и пример всему миру! Хватит! Русский народ прекрасен, но и другие народы не хуже! А то мы уезжаем на Запад с сознанием превосходства, а там смотрим на себя в зеркало и видим, что мы духовные калеки!
– А вы могли бы вернуться сюда? Я имею в виду – насовсем? – сказал Игорь.
Но я не успел ответить – издали, из глубины зала, от входной двери к нам бежали трое высоких и широкоплечих молодых гэбистов и еще один – пожилой и толстый.
– Прекратить снимать! – кричали они на бегу. – Немедленно прекратить! Игорь повернулся к ним вместе с камерой. Они набежали на него, окружили: – Кто такой? Что вы тут снимаете? Игорь показал им свое удостоверение оператора TV, не выпуская его из руки. Второй рукой он держал на бедре камеру.
– А где разрешение на съемку? – Я спросил разрешение у швейцара, он нас пустил. – Ничего он не спрашивал! – стал тут же нашептывать молодым пожилой и толстый, он был, наверно, администратором валютного бара. – Просто вошел и стал снимать вот этого американца. Без разрешения. – Нас впустил швейцар, – сказал Игорь. – Мы не про швейцара! Где официальное разрешение на съемку? – сказали гэбисты.
Они были удивительно похожи на того спортсмена, который отбил у пацанов-воришек сумку Мичико Катояма.
– У него камера включена, – снова зашептал им пожилой и толстый. Не только серые глазки, но даже угри на его мясистых щеках лоснилось угодливым подхалимажем.
– Что?!! – заорали молодые гэбисты, увидев, что Игорь не выключил камеру и снимает с бедра. – Выключи камеру, падло! Выключи, а то сломаю! – и стали тянуть руки к камере, закрывая объектив.
Но Игорь уворачивался и не выключал камеру. Я восхитился: этот парень снимал резню в Нагорном Карабахе и катастрофу в Армении – его не так-то легко было заставить выключить камеру.
