Так вот, в Доме политического просвещения происходило то же самое, только без гробов. Река сталинских вели поднималась по изогнутой мраморной лестнице, крыто" ром. Палачи, доносчики, сыщики, растлители -мной" узнал в лицо. Вот Вячеслав Молотов. Он без жены. Ста", как известно, отправил жену Молотова, актрису, в Сибири лагерь… Вот Ворошилов, Каганович, Буденный… Вот американский посол Джордж Кеннан… Вот Хрущев, Маленков, Булганин… А вот и сам Лаврентий Берия. Оживлен, стремителен, пенсне блестит, и глаза-по дамам. Правда, на этом балу не нагие, как на балу Воланда, а одеты по моде пятидесятых годов – в длинные платья с подкладными плечиками. Но взгляд у Лаврентия Берия остер и всеобнажающ – он, как известно, любил молоденьких женщин… А вот еще какие-то лица, знакомые по портретам, которые висели в школе, но кто они – я уже не помню, да и музыка уносит меня эти кружащиеся по залу пары.
Под лепным потолком звучит вальс, фрачные офицеры разносят шампанское в бокалах, дамы с послевоенными прическами и губками сердечком кокетничают с западин дипломатами на лестничной площадке, а за их спинами – гигантское, во всю стену панно «Ленин у телеграфа».
Наконец мы с Виктором проходим сквозь толпу этих «сталинских соколов», и на самом верху широкойлестницы нас встречает истинный хозяин всего тут происходящего – высокий, шестидесятилетний и тощий, как заядлый курильщик, кинорежиссер Владимир Наумов. Своей худобой и страдающим выражением лица он действительно похож на Воланда… -
– Я снимаю сразу два фильма, параллельно,– сказал Наумов Виктору Мережко во время интервью для «Кинопанорамы». – Первый фильм называется «Десять лет без права переписки», а второй – «Закон». Сегодня мы снимаем «Закон», сцену бала для западных дипломатов в доме Берия. Берия давал такие балы довольно часто, на них была вся московская элита. Мне удалось найти много живых свидетелей тех событий и даже посидеть минут сорока подвале московской комендатуры, где Берия сидел до расстрела. Только на дачу Сталина меня не пустили, сказали-ремонт. Но я перелез через забор, осмотрел дачу снаружи. Никакого ремонта нет, от кого охраняют – неизвестно, но вот же – берегут!…
Я сижу сбоку от оператора «Кинопанорамы», бегло записываю в блокнот пикантные подробности рассказа Наумова для своей статьи в «Tokyo Readers Digest». И мысленно представляю, как он, 60-летний мэтр советского кино, профессор ВГИКа и неоднократный член жюри международных кинофестивалей, карабкается на высокий кирпичный забор сталинской дачи в Кунцеве, пролезает под колючей проволокой, натянутой поверх этого забора, а потом спрыгивает вниз и, крадучись, чувствуя себя преступником или персонажем какого-нибудь шпионского фильма, движется к сталинской даче. Сталина нет там давно, с 1953 года, но страх, как биополе, окружает этот двухэтажный дом…
– Во время съемок похорон Сталина, – продолжает Наумов, – мои кинодекораторы украсили все магазины на улице Горького вывесками пятидесятых годов, в той числе– вывеской «МЫЛО ТЭЖЭ». Но тут сквозь нашу массовку прорвалась толпа москвичей -думали, что в этом магазине действительно продают мыло…
В паузе, когда оператор перезаряжает камеру, я выхожу позвонить Ельцину. Но телефон, который дал мне Ельцин, по-прежнему молчит, и я набираю наконец Семена, извиняюсь, что не приехал на завтрак.
– Засранец! -говорит мне Семен и добавляет: – Имей в виду, на ужин тебя ждут Михаил и Лариса. Запиши адрес. Мосфильмовская, 220, квартира 6. Ты будешь?
– Буду после Гдляна!-говорю я и снова набираю номер Ельцина. Бесполезно!
А рядом, на широкой мраморной лестнице, стоят в ожидании съемок Берия, Маленков, Молотов и прочие «сталинские соколы», курят и едят бутерброды. А за окнами – Москва, поток униатов по улице Кирова, сидячая демонстрация месхов у Верховного Совета, манифестация крымских татар на Горького, плакаты"Долой сталинско-фашистскую систему!" возле Дома кино и диспут на тему «Что делать с коммунистами?» на Арбате. А еще дальше, за Москвой, – шахтерские забастовки в Воркуте, Кузбассе и Донбассе, антисемитские митинги «Памяти» в Ленинграде, молебен по убиенному царю в Свердловске, апрельский террор армии в Тбилиси и армяно-азербайджанская война в Нагорном Карабахе.
Как бывший киношник, я мысленно панорамирую по всему этому штормовому горизонту России и возвращаюсь взглядом сюда, на бал Берии, и уже не совсем понимаю, где кино, а где реальность. И, честно говоря, этот кафкианский бал Берии посреди больной Москвы 1989 года кажется мне больше в русских традициях, чем застенчивый и интеллигентный Гавриил Попов в роли лидера оппозиции русского парламента. Разве не «сталинские соколы» – живые, а не муляжные, как тут, на балу, – накачивают по ночам Москву войсками? И если сейчас из этой залы выйдут к тем войскам актеры, загримированные под Берия, Ворошилова, Молотова, и скажут: – «Артиллеристы, Сталин дал приказ!…» – не ответит ли многомиллионная и живая еще армия тех сталинских соколов зычным «Ура!» и радостным русским кличем «Бей жидов, спасай Россию!»? И тогда…
«Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми зубами… – Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. – Все сбылось, не правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы…»
Конечно, вместо того чтобы цитировать роман «Мастер и Маргарита», я мог бы процитировать свой неопубликованный роман-предсказание и, листая страницы с описанием гражданской войны в России, спросить у своих западных издателей, которые отказались этот роман печатать: «Все сбылось, не правда ли?»
Тут, прервав мои фантазии, ко мне подошла ассистентка Виктора Мережко и сказала: – Виктор Иванович просил вас в кадр.
35
В 16.00 я подошел к издательству «Комета», руках у меня был большой букет свежих крымских роз, а в кармане – разрешение на эмиграцию и билет на самолет «Москва – Вена». На календаре было 26 августа 1978 года, я последний раз мог поздравить Аню с днем рождения.
Помню, как я остановился на троллейбусной остановке, возле киоска «Соки-Воды», выпил стакан газированной воды, потом прошел по Садовому еще двадцать шагов. Здесь, на стене длинного желтого дома, рядом с деревянной дверью висела квадратная светло-синяя вывеска «Издательство „Комета“, орган ВЦСПС». Я опять остановился, трусливо набрал воздух в легкие и только после этого открыл высокую дверь. С того момента, как Аня уехала из квартиры Семена на Бескудниковском бульваре, прошло больше двух лет, и за эти два года мы не только не виделись, но даже не обменялись традиционными телеграммами в дни рождений. Но теперь, накануне отъезда из России навсегда, я не мог не проститься с ней. За дверью, на высоком, как в баре, табурете сидел старик в сером потертом пиджачке и с янтарным мундштуком в желтых прокуренных зубах.
– Вы до кого? – спросил он с украинским «до кого» вместо русского «к кому». – К Муравиной Анне Павловне. – Почекайте.
