Мы зааплодировали, а Мичико почему-то снова посмотрела на меня. Словно я и был этим Сон Гоку. Но даже если я Сон Гоку, то кто же Бог?
Тут, ровно через час после нашего появления в ресторане, нам подали горячее. Впрочем, «подали» – не то слово, извините. Официант выкатил из кухни стальную этажерку с тридцатью тарелками на полках, подкатил ее к нашему столику и ушел – берите, мол, сами, еще обслуживай вас!
В тарелках, которые мы разобрали, были куски жира вместо мяса, а на гарнир – недоваренный рис. Вот и весь ужин за месячную зарплату Горбачева. Я оставил тарелку, подсел к Норману Берну и сказал ему тихо, чтоб не слышали остальные: – Sir, насколько я понял, твои чемоданы теперь пусты? – Да. А что? -спросил он.
– У меня своя миссия в этой стране. Поэтому через два часа я еду обратно в Москву. Не смотри на меня так, пей чай. Я догоню вас в Таллинне. Но я не хочу тащить в Москву свои вещи, мне нужно, чтобы мой чемодан был пустой. Ты понял?
– Конечно, – сказал он негромко. – Я в номере 612. Притащи туда.
Тут ко мне подошла Оля, наша гидша. Она явно волновалась и сказала мне тихо по-русски:
– Вы должны быть в Таллинне утром 3-го августа. Не позже! Мы будем в гостинице «Виру» в девять утра. Если вас не будет до десяти, я буду вынуждена… Вы понимаете? – Я буду, Оленька. Не волнуйтесь. – Гостиница «Виру». Вам записать? – Оля, когда вы первый раз в жизни сказали слово «мама», эстонцы в Таллинне уже называли меня «куратом» и «оккупантом». Я проходил там службу в армии и даже лежал в военном госпитале возле парка «Кадриорг». Не бойтесь, я буду в «Виру» в девять ноль-ноль, как штык! Честное партийное слово! Give me a smile, please [Улыбнитесь, пожалуйста].
– Я правда беспокоюсь за вас, – сказала она.
–Thank you! Thank you indeed! – ответил я и опять поймал на себе встревоженный взгляд Мичико Катояма. Ее темные кукольные глазки явно пытались понять, что я еще затеваю. Но я никого, кроме Оли и Нормана, не собирался посвящать в свои планы. А все эти легенды про Сон Гоку – пошли они к чертям!
28
В девять вечера я вышел из гостиницы «Прибалтийская» и снял со своего пиджака охранительную бирку «International Press Association». И еще одну такую же бирку я снял со своего чемодана. С этой минуты я превращался в простого советского гражданина. Никакой английской речи, никаких «экскыоз ми» и никаких улыбок на морде – внушал я себе. Советские люди не улыбаются друг другу.
Было очень светло, хотя официально период белых ленинградских ночей закончился в июне. На стоянке такси стояло человек десять, я стал последним. Минут через восемь подкатило такси, но молоденький водитель в застиранной майке с ходу отшил первого из очереди, потом – вторую пару, третью. Чем они ему не понравились – не знаю, но точно знаю, что в СССР не пассажиры выбирают такси, а таксист выбирает пассажира, словно богатый курортник уличную проститутку.
Наконец и я шагнул к такси. Молоденький шофер в линялой майке был похож на подсолнух – желтоволосый, круглолицый и с юношеским пушком на густо веснушчатом лице. – На Московский вокзал, плачу вдвойне, – сказал я. Коротким кивком головы подсолнух показал мне на сиденье рядом с собой. Я забросил на заднее сиденье свой полупустой чемодан, а сам сел на переднее, рядом с шофером, помня, что только так нужно ездить в русских такси. Юный подсолнух рванул с места, и мы помчались по светлому ночному Ленинграду. Я никогда, даже в Нью-Йорке, не ездил в такси на такой бешеной скорости. Или просто амортизаторы советских машин такие, что от тряски любая скорость кажется сумасшедшей?
Но теперь эта дикая скорость была мне кстати. Оглянувшись, я увидел, что машины, которые откатили от гостиницы одновременно с нами, сначала отстали от нас, а потом и вообще пропали. Значит, меня пока не «ведут».
Я достал из кармана бумажку с адресом Кости Зайко и протянул шоферу: – Сначала заверни по этому адресу. – Ого! Ничего себе «заверни»! – сказал он.
– Все будет оплачено, сэр. Он ухмыльнулся: – Оплачено, но как? – Два счетчика, – сказал я.
– О, тогда годится! – И он круто свернул у ближайшего светофора, а затем порылся правой рукой под сиденьем и вытащил пачку магнитофонных кассет. Зубами выбрал из этой пачки одну кассету и вставил ее в магнитофон, который валялся на полу у него в ногах. «Не учите меня, не учите! Я буду жить, как хочу», – закричал-запел юный женский голос. Мне очень хотелось узнать, кто это поет, но я побоялся выдать себя незнанием популярного шлягера.
Через двадцать минут мы были на Фонтанке, у дома Кости Зайко. Я взял с заднего сиденья свой чемодан, вошел в довольно чистый подъезд старого, дореволюционного дома и по широкой лестнице поднялся на третий этаж. Здесь, возле двери с цифрой "9", я вытащил из кармана связку уникальных ключей, которые дал мне Костя. Один ключ был длинный, как отвертка с особой насечкой, второй – в виде складного финского ножа, а третий напоминал ствол пистолета с мушкой внутри дула. С помощью этих ключей я открыл дверь Костиной квартиры. В центре двери, чуть ниже цифры "9", была узкая и окованная железом щель для почты. В эту щель, уходя, я должен был бросить ключи.
Войдя в квартиру, я, согласно Костиному наказу, тут же запер все три замка, заодно подивившись их уникальной конструкции – это были не просто замки, а замки-засовы. Широкими стальными задвижками, как щупальцами, они запирали тяжелую металлическую дверь со всех четырех сторон. Словно сейф.
На Западе такие замки должны были бы охранять вход в особняк стоимостью не меньше трех миллионов долларов. Но в квартире у Кости (две комнаты, кухня и совмещенный санузел) стояла стандартная финская мебель, телевизор «Рубин», магнитофон и пишущая машинка «Эрика». Ну, еще был ковер. Вот и все ценности. Но эти «ценности» меня не интересовали, я сразу прошел на кухню к старенькому холодильнику «Газоаппарат». Рядом с «Газоаппаратом» стоял большой новый холодильник «Ладога», но я-то уже знал, что мой фильм – в маленьком. Я дернул за ручку и… Два темно-серых ящика, две круглые жестяные банки с крышками, забинтованными старой изоляционной лентой, – вот где одиннадцать лет пролежал мой фильм! Костя сказал, что сначала он действительно прятал эти банки за городом, в подвале дома своей троюродной тетки (причем сама тетка об этом не знала), и лишь в январе этого года перевез фильм в свою квартиру.
Теперь я, как вор, лихорадочно достал из холодильника эти тяжелые яуфы, кухонным ножом срезал старую и сухую уже изоляционную ленту и нетерпеливыми руками сорвал присохшие крышки. Пять чистых алюминиевых коробок с табличками «Зима бесконечна» лежали в первом ящике и еще четыре – во втором. Девяносто минут экранного времени…
Сидя прямо на полу и обламывая ногти, я открыл первую коробку, выхватил из нее тяжелую бобину широкой пленки и спустил первые кольца с цифрами от «1б» до "0". После "0" был крест и – вот они, первые кадры моей картины! Вот этот промороженный ночной Свердловск и темный поток рабов, идущих в проходную «Уралмаша»!
Судорожно сбрасывая витки пленки и поднимая эту пленку на просвет, я снова слышал скрипучий хруст ботинок и валенок по грязному снегу, снова видел их лица в фурункулах и с клубами пара над головами… Нетерпеливые гудки такси послышались с улицы. Я опомнился, подскочил к окну.
