Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.
– Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.
– Во сколько? – спросил он нетерпеливо.
– Ну, в девять, а десять…
– Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать тут?
– Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи.
Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды – весь Млечный путь – висели надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и направился в сторону этого смеха.
Группа молодежи – человек шесть – сидели во дворе какого-то дома, пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали «Голос Америки» на турецком языке. При моем появлении приемник был выключен, но – пачка московских сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что лесная школа – «а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер, песни поют у костра до двенадцати ночи». Допив чай и попрощавшись, я вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.
Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким – только подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было путешествие не для московской обуви и не для моего сердца…
Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о какой-то кустарник, заноза в руке – я вышел к затухающему костру лесной школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг костра подростки.
Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и моложавым – на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше. Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке, спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении смолкли. Лесная школа – дом-кухня и десяток палаточных домиков вокруг – стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах, и сверху, с гор, казалось, что чернота вокруг нас – это море или просто бездонность черной вселенной.
Минут двадцать спустя, когда подростки разошлись спать, я разговаривал с Розенцвейгом один на один, и уже знал фамилию этого пресловутого «Зиялова» – Борис Хотулев, 32 года, в прошлом член географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических олимпиад, затем выпускник Бакинского медицинского института, затем аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского института и, наконец, – заведующий отделением областной психбольницы № 5 на станции Столбовая Московской области.
Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога стоила свеч.
У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек пирог и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что пирог готов и передержать уже нельзя ни минуты – захотелось немедленно оказаться в Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял время – целые сутки! – но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его, и чувствуешь свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас из Кюрдамира в Баку ушел последний автобус и следующий будет только утром, а никакой транспорт – даже такси – в этих местах не ходит, боятся ограблений.
Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети – сорок пять детей, привезенных сюда изо всех республиканских больниц. Когда Розенцвейга «сократили по штату» в Бакинском Дворце пионеров, он выдумал эту школу-интернат для легочно-больных детей и закаляет их тут горным воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его жизнь не имеет отношения к моему рассказу, и, слушая его, я все высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев – ждет ли он сестру и Долго-Сабурова или слышал «Голос Америки» и понял, что погибли в автокатастрофе именно они. В таком случае он еще утром сбежал. Куда? В Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто…
Я спросил у Розенцвейга, что он чувствует, живя здесь, в Азербайджане, и что он чувствовал, когда его «сократили по штату» в Баку. Он сказал:
– Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом колхозе, и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я – над этим, я в горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети – это, знаете, помогает.
– Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.
– А из кого-то – Белкин. А из кого-то – вы. Хотулев пришел ко мне пятнадцатилетним, там уже все было сложено, сформировано. Но и у меня бывает брак в работе, конечно. Я не спорю… Но вы спросили, что я чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня, к этому варварству и мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я дышу чистым воздухом, а они…
Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени
Утром, еще до пяти часов, когда только-только забрезжило, Розенцвейг проводил меня вниз, к еще спящему селу колхоза «Коммунар», садами спускающемуся к горной реке. Село оказалось действительно близким, мы спускались минут семь, а ночью я шел этот путь в темноте чуть ли не час.
Но в село я не вошел. Я отпустил Розенцвейга назад, а сам сел на камень у дороги. Минут через двадцать я дождался своего – по горной дороге в сторону Кюрдамира шла машина, грузовик с капустой. Я голоснул и через пятнадцать минут был в Кюрдамире, на автовокзале. Утром все расстояния оказались куда короче, чем вчерашней ночью.
Автовокзал был пуст, если можно назвать автовокзалом закрытую деревянную будку и бетонный облупившийся навес от дождя над двумя колченогими скамейками. В такую рань – 5.17 утра – на этом кюрдамирском автовокзале не было еще ни пассажиров, ни автобуса. Я сел на скамью. У меня была только одна задача – ждать и ехать, дождаться первого автобуса или маршрутного такси и укатить в Баку к ближайшему московскому самолету.
Ровно через минуту к скамье, на которой я сидел, подкатила милицейская «Волга», и вчерашний начальник кюрдамирской милиции услужливо открыл дверь:
– В Баку, товарищ следователь? Доброе утро. Садитесь, подвезем.
В машине, кроме него и шофера, был еще на переднем сиденье плотный, плечистый, с фигурой борца или атлета тридцатилетний азербайджанец в штатском. Я невольно вспомнил Акеева – у него такие же бугры мышц на плечах.
Начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде сидел на заднем сиденье и, не выходя из машины, только открыв изнутри дверь, смотрел на меня выжидательно и улыбался:
– Автобус не будет сегодня, дарагой. Обвал в горах, я остановил движение.
