24
21.30
Английский замок я открыла заколкой для волос. Все наши квартирные замки можно открыть гвоздем, заколкой для волос, спицей для вязания — потому у нас такое зверское количество квартирных краж. Но промышленность иных замков не делает…
На лестничной площадке было еще четыре двери, и за каждой из них — громкие голоса, треск телевизора, детский плач или музыка.
Это нервировало: в любую секунду кто-нибудь мог высунуться и застать меня, прямо скажем, за странным занятием. Но — обошлось.
Я вошла в квартиру, и в лицо мне пахнуло густым запахом табака. Нащупав на стене выключатель, я включила свет. Крохотная прихожая со стоптанными тапочками и офицерской плащ-палаткой в стенном шкафу, затем — маленькая кухня с газовой плитой, холодильником «Минск», немытой посудой в раковине и лампочкой без абажура… На обеденном столике пепельница с окурками, кипа газет и пустые бутылки из-под вина, водки и кефира. И под столиком — «Труд», «Огонек», «Московские новости», картонные коробки из-под «Opal». Слева дверь в туалет и душ, а справа — комната с потертым ковром на полу и книжными полками во всю стену. Цветной телевизор «Рубин» и, конечно, радиоприемник «ВЭФ», диван-кровать не застелена, на стене портрет Хемингуэя и всюду «Московские новости» и другие газеты, а возле двери на балкон — гантели и пепельница с окурками. Короче, типичная холостяцкая квартира.
Я открыла дверь на балкон и прошлась по комнате, осваиваясь. На подоконнике пыль и на телевизоре тоже…
Я сняла плащ, повесила его в прихожей на вешалку и там же, рядом с плащ-палаткой, обнаружила ситцевый кухонный передник с мелкими цветочками, явно женский. Усмехнувшись, я нацепила передник и пошла на кухню мыть посуду. Но едва я включила воду, как рядом, на столике под газетами, загремел телефон. «Гольдин еще не мог долететь до Красноярска, — подумала я, — и, значит, это не мне». Я стояла и слушала звонки — один… второй… третий… пятый… восьмой. После десятого звонка я осторожно сняла трубку и тут же услышала:
— Черт, я думал, ты уже никогда не ответишь!
Это был Гольдин, он сказал нетерпеливо:
— Алло! Это ты? Отвечай!
— Я, я! — ответила я поспешно, пытаясь дотянуться до кухонного крана, чтобы закрыть воду.
— То-то… — Он тут же успокоился. — Ты что, посуду моешь?
— Ну…
— Молодец. Значит, так. Ты сказала, что ты без денег. Деньги у меня в шкафу, шестой том Пушкина. Если еще что нужно — постучись к соседям в пятнадцатую квартиру. Скажи, что ты моя племянница из Полтавы. Они, конечно, хрен поверят, но это не важно. Запасной ключ от квартиры в кухонном шкафчике, за банками с кофе. Ты кофе любишь?
— Еще бы!
— Пей на здоровье, не стесняйся! Что еще? Да! Самое главное: никуда не уезжай до моего приезда! Поняла?
— А когда вы приедете?
— А черт его знает! Это от Куркова зависит, ты же знаешь. Но ты не падай духом, я постараюсь твое дело уладить. Если… Ну, ты понимаешь — если мы все уцелеем, конечно. А теперь — чао! Вопросы есть?
— Есть…
— Ну валяй, у меня только одна минута!
— Но это не по телефону!
— Ты что-то надыбала?
— Кажется, да. Но я не могу по телефону!
— Я понял. Но я же тебе сказал: не падай духом! Это приказ! Ясно?
— Ясно, товарищ майор!
— О’кей, старлей! Выше нос! Целую!
— Счастливо…
Я медленно положила трубку. Вот жид! Еврей, а такой замечательный. Даже кофе не пожалел. Но как мне понимать «не падай духом»? Тянуть свою ниточку? Но я ж теперь разжалованная, мне сам Власов погоны оборвал!
Я открыла кухонный шкафчик и ахнула — там стояли аж три банки растворимого кофе!
Через минуту во всей квартире ярко горел свет, «ВЭФ» гремел европейским джазом, по экрану «Рубина» носились футболисты «Спартака» и «Крыльев Советов», а следом за ними летела скороговорка спортивного комментатора. И в том же джазовом темпе я мыла на кухне посуду и пепельницы, пылесосила ковер, перестелила постель, сложила все газеты и журналы в одну аккуратную стопку, а пустые бутылки вынесла на балкон. Короче, привела в божеский вид всю квартиру, даже туалет, совмещенный с ванной. В этом туалете, в шкафчике под зеркалом, лежала женская косметичка — явно забытая кем-то из пассий Гольдина. Я изучила ее содержимое — сухие остатки польских теней для век, немного пудры в перламутровой пудренице, какие-то румяна…
Управившись с уборкой, я приняла душ и натянула на себя найденную в шкафу гольдинскую ковбойку. Здесь же в шкафу, на вешалке, висели новенький, из габардина парадный китель Гольдина с майорскими погонами, его милицейские брюки и галстуки на резиночках-«удавках», а в бельевом отсеке лежала стопка форменных рубашек, коробочка с милицейской бижутерией — значки, нашивки, старые погоны. Я примерила майорский китель. Застегивается, конечно, не по-женски, а слева направо, но в остальном — почти мой размер, зря я этого Гольдина пигмеем обзывала. Только рукава коротки и в груди туговато. Вздохнув, я повесила китель на место — мне, идиотке, майорский мундир уже не светит, мне б свои звездочки спасти…
Потом я пошла на кухню, чтобы сварить себе кофе, который я теперь наверняка заслужила. И тут из комнаты, из «ВЭФа», до меня донеслось:
«— Вы слушаете радиостанцию „Свобода“ из Мюнхена. Переходим к комментариям последних новостей. У микрофона Лев Ройтман. Два часа назад все вечерние газеты Европы вышли с фотографиями сцены ареста Александра Чижевского — известного московского активиста и одного из организаторов „Демократического Сопротивления“. Сегодня в полдень он был арестован милицией в самом центре Москвы, на площади Революции. Такие газеты, как „Бильд“ в Германии и „Гардиан“ в Лондоне, посвятили Саше Чижевскому большие статьи…»
Надо ли говорить, что я ринулась из кухни в комнату при первом же упоминании Сашиной фамилии?
«— И действительно, — продолжал Ройтман из Мюнхена, — биография этого еще совсем молодого человека поразительна во многих отношениях. Я пригласил в нашу студию людей, которые лично знают Александра либо по совместной диссидентской деятельности, либо сидели с ним в одних и тех же лагерях. Но сначала несколько биографических данных…»
Конечно, я напрочь убрала звук в телевизоре и прибавила в радиоприемнике. То, что приемник Гольдина настроен на самый «вражеский голос» — мюнхенскую «Свободу», это меня не тронуло, кто сейчас не слушает эти голоса, недавно в «Огоньке» сын Хрущева писал, что даже его отец, Никита Хрущев, слушал «Голос Америки» чуть не каждый вечер. Поразило меня совсем иное: оказывается, Саша — мой «глупый мальчик», мой «ангел», мой «демократик» — чуть ли не всемирно известная личность. Я сидела и слушала…
«— Дедушка Саши Чижевского — тоже Александр Чижевский, известный химик и профессор Московского университета, был расстрелян в 1947 году, во время последних волн сталинских репрессий. Тем не менее отец Саши стал крупным партийным функционером и уже в середине семидесятых годов работал в Кремле советником Брежнева по вопросам пропаганды. Таким образом, Саша, как говорят на Западе, „родился с серебряной ложкой во рту“. То есть он с раннего детства жил в роскоши, доступной только кремлевской номенклатуре. А после окончания английской спецшколы он, как большинство детей кремлевских работников, скорей всего пошел бы в Московский институт международных отношений, и уже через пару лет мы бы имели еще одного советского дипломата в Вашингтоне или Нью-Йорке, точь-в-точь похожего на тех нынешних молодых и бойких дипломатов, которые в последние годы охотно и на прекрасном английском рассказывают Тэду Коппелу, Питеру Дженигсу и другим ведущим американских телестанций о так называемой „новой политике Кремля“. Но девять лет назад, в возрасте 12 лет, Саша сам ушел с этого безоблачного пути… — Тут чайник на кухне засвистел таким бандитским свистом, что я подпрыгнула на стуле, бросилась на кухню, но вернулась — прихватила приемник с собой. — …уехал от родителей в Саратов, — продолжал Ройтман про Сашу, — к двоюродному деду по материнской линии — полунищему и слепому инвалиду Второй мировой войны. Теперь я передаю микрофон саратовскому диссиденту Сергею Заманскому, отсидевшему шесть лет в пермском лагере и недавно приехавшему на Запад. Сергей, вы знали Сашу еще по Саратову. Расскажите о нем…»
