Здесь же, у станций метро, кавказские люди торговали цветами, пенсионерки — вязаными свитерами, шапочками и детской одеждой, кооператоры — фигурным мылом в виде слоников и прочих животных, а мелкие фарцовщики — «самопалом», то есть самодельными джинсами-варенками с «липовыми» западными этикетками.
На оживленных уличных перекрестках «наперсточники» обжуливали доверчивых идиотов, а возле уже опустевших газетных киосков молодые парни и девушки — артисты самодеятельных студий и театров — сами продавали билеты на свои спектакли, громко рекламируя:
— Ансамбль «Группа граждан»! Спектакль о Сталине «Мой бедный Coco»! Только у нас!..
Или:
— Последний крик театрального сезона! Пьеса Радзинского «Я стою у ресторана — замуж поздно, сдохнуть рано»!..
Иногда рядом с ними стояли группы людей с плакатами:
«СБОР ДЕНЕГ НА ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ»
«ВЕРНУТЬ ГРАЖДАНСТВО АЛЕКСАНДРУ СОЛЖЕНИЦЫНУ» и —
«ДОЛОЙ ЛИМИТЫ НА ГАЗЕТНУЮ ПОДПИСКУ!»
У кинотеатров клубились очереди на утренние сеансы — всюду шел наш первый секс-шлягер «Маленькая Вера», гигантские афиши так и писали:
«ПЕРВЫЙ СОВЕТСКИЙ ОТКРОВЕННЫЙ ФИЛЬМ О СЕКСЕ И ЖИЗНИ»
Конечно, в первую очередь рвалась на этот фильм уличная шпана…
А возле интуристовских гостиниц иностранцы грузились в туристические автобусы, чтобы знакомиться с московскими церквами и выставками. При посадке в автобусы и при выходе из них этих иностранцев яро атаковали подростки-валютчики, предлагая «чейндж» на все — на валюту, на одежду прямо с плеча, на сигареты…
На улице Горького, у кафе «Лира», толпа окружила двух уличных музыкантов — бородатого мужика в панаме и подтяжках и худого парня в синенькой шапочке с длинным козырьком и с рюкзачком за плечами. Бородатый на банджо, а молодой на саксофоне дуэтом наяривали какую-то джазовую мелодию. А рядом, ну буквально в двадцати метрах, уже вовсю функционировал московский «гайд-парк»: группы москвичей и приезжих яростно обсуждали вчерашний разгон демонстрации, армяно-азербайджанский конфликт, экологические проблемы и лимиты на подписку. Рыжий парень в черной рубашке-косоворотке с вышитой на ней эмблемой-колоколом громко кричал, что жидомасоны поставили себе целью в 2000 году покорить весь мир и надо срочно дать им отпор…
Милиция не вмешивалась. Хотя милиционеров тоже было много повсюду, но они гоняли лишь «наперсточников», спекулянтов варенками, старух с вязаньем и подростков-валютчиков.
Среди этой шумной и разноликой воскресной жизни бросалась в глаза пустота на площадях и скверах, огороженных синими и желтыми милицейскими барьерами-козлами. За этими барьерами, у деревянных сцен-помостов суетились лишь сотрудники районных отделов культуры и музыканты духовых оркестров — готовили народное гулянье по случаю Дня Москвы и Дня танкиста. Здесь же лениво патрулировали наряды милиции — на случай стихийных демонстраций и митингов…
Но все это — все, что я видела по дороге от набережной Туполева к центру города, оказалось хотя и яркой, но лишь фасадной частью воскресной жизни нашей прекрасной столицы.
Обогнув «Пекин» и въехав с улицы Гашека во двор соседней с гостиницей школы, я вдруг очутилась перед шумно-неистовой толпой. Пришлось так резко тормознуть, что кативший за мной автокран Запарина чуть не саданул меня в зад. А впереди толпа человек в четыреста бешено давила друг друга в темном водовороте вокруг автофургона с надписью «ХОЗТОВАРЫ». И не было здесь ни милиции, ни дружинников — добровольцев из числа солдат, вернувшихся из Афганистана, ни плакатов с призывами к демократии и либерализации. Здесь люди орали друг на друга, матерились, ожесточенно толкались, протискивались вперед, протягивая деньги стоявшему на подножке автофургона парню. А тот в обмен на деньги давал им какие-то маленькие пластиковые флаконы. И отовсюду — с улицы Гашека, с Васильевской и даже с Бронной — спешили сюда еще люди, крича на ходу: «Кто крайний? Кто крайний?»
Я высунулась в окошко машины, спросила у пробегавшего мимо счастливчика с охапкой этих флаконов в руках:
— Что дают?
— «Антимоль»! — ликующе ответил он на ходу. — Импортная!
— Тьфу ты! — выругалась я, тронула машину и включила сирену «неотложки». После того как Горячев объявил антиалкогольную кампанию и резко сократил продажу водки, в стране не только вспыхнуло подпольное самогоноварение, но публика научилась «ловить кайф» от всего: пьют денатурат, духи, одеколон, разведенную зубную пасту, «Антимоль», дышат парами дихлорэтана, обувной ваксы, столярного клея, моющих средств и даже хлорофоса — средства от клопов и тараканов. В связи с этим вся дешевая парфюмерия, зубная паста, все виды клея и средств от насекомых-паразитов исчезли из магазинов и стали таким же дефицитом, как газета «Московские новости». Народ балдеет: кто — от гласности, а кто — от «Антимоли». Но если ажиотаж вокруг «Московских новостей», «Маленькой Веры», сбора денег на памятник жертвам сталинизма и возвращения советского гражданства Александру Солженицыну демонстрирует новый курс правительства на либерализацию нашей жизни, то чудовищные очереди за «Антимолью», сахаром, зубной пастой, кофе, импортной обувью, презервативами и прочим дефицитом Моссовет задвинул с улиц во дворы — подальше с глаз иностранных туристов и от своих собственных…
Все-таки ревун моей «неотложки» подействовал — люди неохотно расступились, давая дорогу мне и ползущему в фарватере автокрану. И так, почти ползком, мы протиснулись сквозь толпу к фонарному столбу, торчавшему сбоку от спортивной площадки возле тыльной стены гостиницы «Пекин». Сомкнувшись за нами, толпа тут же перестала обращать на нас внимание — думаю, что даже если бы я действительно собиралась спасать здесь умирающего, то никто бы и не оглянулся…
Я остановила «неотложку» рядом с фонарем, нависавшим над двором в виде буквы «Г», вышла из кабины и хотела объяснить свою просьбу-задание Запарину и его электрику. Но вокруг стоял такой шум, что они меня не слышали. Пришлось кричать им на ухо:
— Этот фонарь мигает по ночам! Мы поднимемся и проверим почему. Понятно?
— И все? — удивленно сказал Запарин.
— Почти. Давайте! — Я залезла в подъемный «стакан» и махнула электрику: — Ну! Залезайте!
Электрик нехотя принес из кабины страховочный пояс, молча протянул мне, потом так же молча и медленно пристегнул меня к «стакану». А сам стал рядом без страховки. Но Запарин не спешил нас поднимать — медленно пошел к кабине, медленно забрался на ступеньку, всем своим видом показывая, что подневольно выполняет какую-то идиотскую работу.
Ну наконец он там что-то включил, меня качнуло и «стакан» скрипуче пополз вверх. Пока Запарин поднимал нас над орущей толпой, я вытащила из кармана пакет с парой хирургических резиновых перчаток, протянула электрику:
— Наденьте.
— Это зачем? — сказал он. Ему было лет сорок восемь — пятьдесят, плотный, медлительный увалень в кепке, с хмурым лицом невыспавшегося хомяка и наждачной щетиной на небритых щеках.
