А Гольдин сидел на краю кровати и с вилки кормил проснувшегося Сашу сосиской и давал запивать ему чаем. Саша, приходя в себя, тряс головой и, моргая, лупил на меня изумленные глаза. Больше всего его потряс, конечно, мой мундир старшего лейтенанта милиции. Саша просто застыл с сосиской во рту.
— Доброе утро! — сказала я, чуть не расхохотавшись. — Смотри, подавишься.
— Перестань вертеться, за мной нет хвоста! — уверенно сказал Гольдин, разогнав свою «Волгу» до скорости 100 км в час, хотя в Москве разрешено только 60. Но день был воскресный, без четверти семь утра, и Садовое кольцо было пусто, если не считать двух уличных автокранов, поднявших свои «стаканы» под крышу издательства «Планета». Стоя в этих «стаканах», работяги-высотники навешивали на фасад здания гигантский щит-транспарант: «11 СЕНТЯБРЯ — ДЕНЬ МОСКВЫ. 1147–1988».
— Откуда вы знаете, что нет? — спросила я, в пятый, наверное, раз оглядываясь в заднее окно машины. Ветер гнал по мостовой обрывки каких-то листовок, перед закрытыми еще продовольственными магазинами стояли зябкие кучки людей, а у газетных киосков возле Планетария и на площади Восстания уже выстроились длинные очереди. Через пятнадцать минут новая порция гласности обрушится на этих людей: разоблачения сталинских и брежневских преступлений, новые сведения об ужасном состоянии нашей экономики, медицины, уровне преступности, детской смертности, самоубийствах, отравлении природы, разложении в армии, рэкете, проституции и прочих прелестях, о которых раньше было запрещено говорить и которые поэтому как бы не существовали.
— Оттуда! — Гольдин с наслаждением затянулся сигаретой и воинственно поерзал на подушечке, которую подкладывал себе под зад, не то чтобы повыше сидеть за рулем, не то для амортизации на постоянных выбоинах в мостовой. — Если кто сядет мне на хвост, я живо рога обломаю!
— Ой! — притворно испугалась я. — Уж очень вы храбрый после этой ночи! — И спросила, увидев еще один автокран у рабочих, подвешивающих гирлянды на уличные фонари: — Что у вас сегодня за праздник?
— Сегодня аж два праздника, — ответил Гольдин. — День танкиста и День Москвы. Поэтому ей физиономию косметикой прикрывают. А то как сняли с домов портреты Брежнева, так сразу стало видно, какая она старуха, везде штукатурка сыплется… — И через плечо добавил для Саши, который сидел рядом со мной на заднем сиденье машины: — Так что сегодня вам негде митинговать — все площади будут под танцы заняты.
Саша не ответил, хмуро отвернулся к окну.
— Саш, — сказала я, — а если где-нибудь человек заперт или его насильно держат — ты можешь почувствовать призыв о помощи?
— Нет, — ответил он, не повернувшись. — Мне можно выйти?
— Выйти?! — удивилась я.
— Да, где-нибудь у метро…
— «Добрынинская» устроит? — спросил Гольдин.
Действительно, мы подъезжали к «Добрынинской», там, на площади, рабочие сооружали временный дощатый помост-сцену для народного гулянья в честь Дня Москвы.
— Да подождите! Чего вы лезете? — одернула я Гольдина и опять повернулась к Саше: — Но ты меня не долечил! У тебя есть телефон?
Он молчал.
— А? Саша… — Я тронула его за руку.
Он повернулся ко мне и покраснел до ушей:
— Извините, но… Я не лечу милицию.
— Почему?
Он опустил глаза.
— Да что ты — не понимаешь? — откликнулся Гольдин, минуя «Добрынинскую» без остановки и сворачивая на Шаболовку. — Он же диссидент! И мы для них не люди, а псы на службе у государства. Вот когда они придут к власти, у них будет другая милиция, демократическая!
— Да подождите вы! — оборвала я его и снова повернулась к Саше: — Если я надела мундир, разве я от этого изменилась?
Но теперь он уже совсем замкнулся, сидел с лицом юного Яна Гуса. И все-таки мне ужасно не хотелось терять его, я сказала просительно:
— Сашенька, ну пожалуйста… У меня шея болит…
— Если можно, я выйду тут, — сухо сказал он даже не мне, а Гольдину.
Но Гольдин вел машину, не реагируя. Он ждал моего решения.
— Ну что ж, — сдалась я. — Остановите.
— На кой же черт я его вытащил из КПЗ?! — вдруг возмутился Гольдин, объезжая какую-то канаву. — И лечить — не лечил, и…
— Ладно! — Я тронула Гольдина за погон. — Пусть идет! — И повернулась к Саше: — Иди! Действительно, что меня лечить? Я ж милицейская сука лягавая! На мне и заживет все, как на собаке. Иди!
Тут Гольдин причалил к тротуару, а Саша, ни слова не сказав, открыл дверь машины и выскочил из нее почти на ходу. Я в сердцах сильно хлопнула дверцей и крикнула через окно:
— Сопляк!
Очередь у газетного киоска оглянулась на нас, а Гольдин, рассмеявшись, отъехал, и долговязая Сашина фигура тут же исчезла за фигурами людей.
— Что вы смеетесь, бабник! — сказала я, глотая обиду.
— Да как ты не понимаешь? — Лицо Гольдина расплылось в улыбке от слова «бабник», словно это было не оскорбление, а комплимент. — Мы же его скомпрометировали! Все «демократы» — в милиции, сроки оформляют, а его одного мы вытащили! Он теперь в жизни не отмоется — что он им скажет?
Я сидела молча, смотрела в окно. Мы катили мимо Даниловского кладбища на Загородное шоссе. За кладбищенской оградой была тишина, могилы с крестами, памятники. Здесь уже всем все до лампочки — День Москвы или «Демократический союз»…
— Ладно переживать! Держи! — сказал Гольдин и бросил мне с переднего сиденья какую-то папку.
— Что это?
Но я уже не нуждалась в его ответе: на серой стандартной милицейской папке была наклейка с короткой надписью:
«СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО гр. Александра Чижевского».
Я открыла папку — здесь было все, что мне нужно: домашний адрес Саши, его телефон и вся остальная информация, включая даже адрес медицинского института, где Саша учился на первом курсе лечебного факультета. А кроме того, здесь были протокол допроса Саши за прошлую ночь и «Представление в прокуратуру г. Москвы» о возбуждении уголовного дела против гр-на А. П. Чижевского и мерах пресечения — взятии под стражу до окончания следствия. То есть Гольдин, оказывается, не только вытащил Сашу из КПЗ, но и забрал из милиции все его дело — как будто Саша даже и арестован не был!
Я впервые благодарно взглянула на этого маленького еврея. А он, гордый собой, вел машину и лыбился мне в зеркальце заднего обзора:
— Ну что, старлей Ковина, можно со мной дело иметь? — И свернул с Загородного шоссе на боковую дорожку, обсаженную густыми и по-осеннему багряными липами.
— Все равно вы бабник! — сказала я, сдерживая благодарную улыбку.
— Это ты от зависти! — отмахнулся Гольдин и притормозил у проходной знаменитой на всю страну психбольницы имени Кащенко. Выбросил в окно левую руку со своими «корочками», сказал вахтеру: — Гольдин, к Монахову!
