— Да я о деле! О деле! — вдруг крикнула мне она. — Это же и есть мое дело — создавать новый имидж Кремля! Я первая кремлевская жена, которая весит меньше своего мужа и умеет носить перчатки! — И вдруг она подняла голову и крикнула куда-то вверх, в потолок: — Кретины! Какого черта вы украли эту гадалку? — И повернулась ко мне: — Как можно тут говорить о деле? Это же государственная дача — здесь все прослушивается, каждая стенка! Не веришь? — Она усмехнулась и опять обратилась к потолку: — Я вас все равно уничтожу, все равно!..
Тут в гардеробную неслышным шагом вошла домработница. На вид ей было лет тридцать, лицо круглое, простецкое, крестьянское. Поверх платья — хозяйственный фартук, волосы гладко зачесаны в узел и в глазах эдакое выражение индифферентности.
— Лариса Максимовна, к вам учителка… — сказала она по-деревенски нараспев и глянула на меня медленным, как у вола, взглядом. Но было в этом взгляде и что-то еще, словно фотографическое. «Надо у Гольдина спросить, кто это такая», — успела подумать я. А Лариса сказала раздраженно:
— Какая еще учителка?
— А английского, профессорша…
— А! Нет, Зина, скажи ей — сегодня уроков не будет, я еду в аэропорт встречать Михаила Сергеевича. А в понедельник пусть придет как обычно…
Зина кивнула, наградив меня еще одним «воловье-фотографическим взглядом» и словно сняв меня теперь как бы крупным планом. Затем она вышла, а я обратила внимание на ее походку — так мягко ходят только кошки и каратисты…
— Ну, — сказала мне Лариса, тоже глядя ей вслед. — Что ты на это скажешь?..
Но что я могла сказать? Когда у человека мания преследования, ей везде видится заговор — даже на потолке.
Но появление этой домработницы в момент, когда Лариса обращалась к скрытым в стенах микрофонам, все же отбило у меня охоту обсуждать здесь с Ларисой то, что поручил мне Власов…
Минут через пятнадцать длинные черные «ЗиЛы» стали выкатывать от вилл дачной правительственной зоны. По асфальтированным дорожкам, с которых солдаты охраны сметали осенние листья, они подруливали к шлагбауму кремово-кирпичной проходной. Один лимузин… второй… четвертый… шестой… Каждый «ЗиЛ» останавливался в тылу предыдущего, образуя колонну. За затемненными окнами их салонов нельзя было ничего разглядеть, но я уже знала, кто в них — Громыко, Никонов, Рыжков, Шеварднадзе, Слюньков… Члены Политбюро. Именно потому эти длинные лимузины публика называет «членовозами»…
— А Лигачева нет, — нервно сказала мне Лариса. — Ты видишь? Лигачев в отпуске, Чебриков в Китае, Зайков в Болгарии! Алиби себе готовят, понимаешь?!
«Н-да, — подумала я, — все-таки без консультации с психиатром не обойдешься…»
Тем временем мотоциклисты в черных кожаных куртках, закрывающих бронезащитные жилеты, в высоких белых кожаных перчатках и в шлемах с наушниками деловито выстраивались вдоль колонны, тихо погазовывая форсированными двигателями своих сияющих лаком мотоциклов.
Лимузин Ларисы был вторым, а в первом вообще никого не было, кроме шофера. То есть если кто-то будет стрелять по колонне, как стреляли когда-то в Брежнева, или если мину подложат на дороге, то шесть первых мотоциклистов и первый — пустой — лимузин примут огонь на себя…
Горячева откинулась на мягком кожаном сиденье, сбросила туфли и ногой включила телевизор. Я осваивалась в этой роскоши: мягкая кожа откидного сиденья, рядом — не то бар, не то холодильник, тут же цветной телевизор, радиотелефон. Нужно сказать, что хотя вся эта роскошь была не моей, мне, признаюсь, льстило быть здесь, сидеть тут почти по-хозяйски. Черт возьми, я в кремлевском лимузине! Видели бы меня эти полтавские олухи! Или мама. Я даже провела рукой по мягкой черной коже своего сиденья…
А на цветном экране возникло лицо Игоря Кириллова, ведущего московских теленовостей:
«— …В этом году лауреатами стали Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Михаил Сергеевич Горячев…»
— Ага! — Лариса торжествующе вскочила.
«— …И президент США Рональд Рейган, — продолжал Кириллов. — Как заявил в Сан-Франциско президент организации „Мир без войны“ господин Рэтбан, награда нынешнего года присуждена советскому и американскому руководителям за то…»
— Ах, это в Сан-Франциско! — разочарованно сказала Лариса. — Тьфу! Я думала — Нобелевская премия!..
«— Вашингтон, — продолжал Кириллов. — Сенат конгресса США единогласно одобрил суровые экономические санкции в отношении Ирака. Чем же насолил Ирак американским сенаторам? Речь идет о весьма расплывчатых сообщениях, по которым Ирак якобы применил отравляющие вещества в военных операциях против курдских повстанцев…»
Лариса взяла с сиденья крохотную коробочку дистанционного управления и переключила канал.
«— Иду я туда, где живая вода!.. — тут же запела-закричала с экрана панковатая Алиса Монк со своей группой „Лабиринт“. — Хочу быть счастливой, пока молода!..»
— Пошла ты! — сказала ей в экран Горячева и снова переменила канал, теперь — на ленинградскую программу.
«Хорошо им в Москве, — подумала я, — даже днем три канала! Не то что на Украине: кроме Киева, ничего не посмотришь».
По ленинградской программе шел репортаж о митингах «Памяти» в Румянцевском саду.
«— Может ли гласность быть избирательной? — кричала, стоя на садовой скамейке, молодая женщина в плаще и подняла руку над гигантской толпой. — Почему пьесы каких-то Гельманов и Шатровых идут во всех театрах, а нам, русским патриотам, запрещают нести в народ правду о жидомасонах? Почему в Ленинграде всеми театрами руководят инородцы — грузин Товстоногов, армянин Агамирзян, еврей Лев Долин? Почему я, учительница русской литературы, обязана водить своих учеников, в эти театры и на фильмы опять же Абуладзе, Германа, Арановича, Аскольдова… — Тут лимузин так тряхнуло на очередной выбоине в мостовой, что телевизор, как заика, потерял на несколько мгновений и звук, и картинку. Оказывается, наш кортеж уже давно выкатил из ворот правительственной зоны на Ленинских горах и мчался по Воробьевскому шоссе. Лицо ленинградской активистки „Памяти“ опять возникло на экране: — …но не имею права привести их сюда, где звучат слова правды о засилье инородцев в нашей культуре?..»
После этого вопроса лицо ленинградского диктора заслонило осенний Румянцевский сад, диктор сказал:
«— Наша редакция получает массу писем от зрителей, возмущенных выступлениями лидеров „Памяти“ в Румянцевском саду. Но есть, не скроем, и немало писем, поддерживающих эти выступления. Мы пригласили писательницу Нину Катерли прокомментировать…»
— Нашли комментатора! Грузинку! К черту! — сказала Горячева и выключила телевизор. — Я знаю, о чем ты хочешь говорить… — Она опять разлеглась на сиденье. Это мягкое сиденье амортизировало тряску на разбитых участках мостовой. Я сидела напротив Ларисы, на откидном кресле, за моей спиной была глухая перегородка, отделяющая водителя от салона, но я все-таки невольно покосилась в его сторону. Лариса заметила это, сказала: — Да хрен с ними — пусть слушают! Я устала! Я устала бояться, прятаться, изображать… Господи, как я устала! Я знаю: ты думаешь, что я психопатка. Они все это мужу внушают, хотят посадить меня на элениум или валиум. Но я им не дамся — имей в виду! И если ты уже с ними спелась!..
