Но Течида была далеко от русских дорог, пряталась меж замерзших болот, и снег на ее берегах был чистый, белый. Ани-Опой даже за куницей перестал гнаться, сбросил с ног широкие, подбитые мехом лыжи и засуетился, раскапывая снег то на берегу, то на ледяном панцире реки и нюхая этот снег, и даже пробуя его на вкус. Нет, не пахнет снег нефтью! Значит, должна быть в Течиде рыба! Когда Ани-Опой был мальчишкой, не было в тундре ненца, который не имел бы рыбы столько, сколько душе угодно, и не какой-то простой рыбы, а икряной осетрины, лососины, муксуна, нельмы. Сушеными муксунами собак кормили, а щуку или сома даже собаки не ели – сушеной щукой костры разжигали. И особенно много рыбы и икры было зимой, когда лед давил на рыбу в Оби и она уходила из Оби в мелкие речки, где ее не только сетями, а просто руками можно было черпать.
Но пришли русские в северные тундры, стали лить они в Обь и другие речки бензин, нефть и еще какую-то грязь, и брюхом кверху стала всплывать рыба из Оби. И уже не то что собакам – для людей нет рыбы вдоволь. Однако здесь, в Течиде, должна быть рыба, так сказал Ани-Опой своим детям и всей своей родне рода Харючи, что означает сильные журавлиные люди. А сильный Харючи разве отдаст пешню кому-нибудь, когда из-подо льда вот-вот брызнет живая, темная вода, в которой жирная и дорогая, икряная рыба… Когда этот нерусский гость попросил Ани-Опоя отвезти его в Уренгой, Ани-Опой сразу сообразил, что заодно он повезет в Уренгой и икряную рыбу и получит там за нее много продуктов – русские страсть как охочи до икряной рыбы…
Пешня вдруг мягко проломила лед и чуть не ушла в воду – так увлекся своими мыслями Ани-Опой. Даже про нерусского гостя забыл – гостя, который стоял вместе со всеми Харючи над лункой и следил за работой Ани-Опоя. Но все-таки Ани-Опои удержал пешню, вытащил ее из воды и отбросил в сторону, а сам тут же опустился на колени, лихорадочно сбросил с рук меховые рукавицы и голой рукой зачерпнул темную воду, припал к ней губами.
Родичи напряженно следили за ним. Если скажет Ани-Опой, что вода в реке живая, тут же прорубят во льду вторую лунку, метрах в десяти от первой, и поставят сети, пропустив их подо льдом от лунки к лунке на длинном шесте. А через несколько часов, если Нум, бог тундры, будет милостив к ненцам, они, как в былые годы, вытащат из воды огромного осетра с набитым икрой брюхом. Осетр будет яростно бить хвостом по льду, но Ани-Опой, по праву первого добытчика, успокоит его ударом пешни по голове, а затем острым ножом полоснет по брюху, и из разреза густо пойдет икра, заполнит подставленное ведро. Каждый вытащит ложку из-за голенища кисов, и ведро икры будет съедено быстрей, чем песец пробежит с одного берега реки на другой. Потом, подкрепившись, они уже без перерыва будут таскать из воды сети с осетрами и нельмой, белугой и муксуном и долбить новые лунки, и опять ставить сети, а Ани-Опой будет отдыхать на берегу, покрикивая: «А? Ани-Опой знает, где искать живую воду!»
Но Ани-Опой не спешил обрадовать своих родичей. Он выпил всю воду из ладони, зачерпнул еще и долго перекатывал во рту новый глоток. Его исколотое льдом лицо было в крови, но он не обращал на это внимания.
– Ну?! – не выдержал кто-то. – Говори! Живая вода?
Ани-Опой не ответил. Он закатал рукав малицы и, стоя на четвереньках над прорубью, запустил голую руку до локтя в темную воду реки. Там, под водой, он отломил кусок темного льда, вытащил его и, не обращая внимания на то, что вода буквально замерзает на его руке, стал осматривать этот кусок льда со всех сторон, нюхать.
Потом выпрямился, отбросил лед, выкарабкался из лунки, молча подхватил на плечо пешню и, не сказав ни слова, пошел вверх по реке. Ненцы двинулись за ним, Зигфрид тоже. Зигфрид был уже одет как ненец: в меховые носки-ичиги и меховые сапоги-кисы, в замшевые штаны и в замшевую рубашку-ягушку, а поверх нее – малица и еще сокуй – верхний, глухой замшевый балахон, который надевают ненцы лишь в дальнюю дорогу… Зато в этом наряде Зигфриду было тепло. В меховых, с соломенной стелькой сапогах ноги не мерзли, а песцовая оторочка капюшона защищала лоб и щеки от тундрового ветра.
Ани-Опой прошел вверх по реке шагов триста, остановился и с силой опустил пешню на лед, стал долбить новую лунку. Та вода, которую он попробовал только что в первой лунке, не понравилась Ани-Опою. Мертвой была вода в речке Течиде, но мертвой не от примеси нефти, которая может притечь весной вместе со снежными водами, а мертвой другой смертью, в которую не хотел, не мог поверить Ани-Опой. И потому он стал с ожесточением долбить вторую лунку.
Через час этой изнурительной работы, когда многие Харючи уже в полной безнадежности укатили на собачьих и оленьих упряжках в стойбище, Ани-Опой нетерпеливо отнял пешню у неловко тюкающего лед Зигфрида, быстро добил лунку до воды и зачерпнул горсть. Кровь капнула в эту воду с его иссеченного лица, он вылил эту воду в сторону, на снег, и зачерпнул снова из полыньи, и поднес ко рту, припал губами к этой воде. Некоторое время он держал эту воду во рту, так и эдак пробуя ее языком и нёбом, а затем выплюнул, откинулся спиной к стенке выдолбленной им лунки.
– Ну что? Говори! – сказал кто-то.
Ани-Опой поднял лицо. На этом старом, морщинистом, с засохшими корками крови лице было такое глубокое, такое неподдельное горе, что Зигфрид впервые ощутил искреннее сострадание к этим людям. Да, шесть лет назад, когда Богомятов, Салахов, Розанов и Шатунов первый раз возили Зигфрида на вертолетах по Ямалу и показывали ненцев – звероводов, охотников и рыболовов, Зигфрид относился к этим людям в одежде из оленьих шкур как к забавной экзотике – и не больше. Словно возят его по Диснейленду и показывают одетые в эскимосскую одежду манекены. Потом, пять лет назад, во время очередного визита Зигфрида в Салехард главный геолог салехардского треста «Ямалнефтегазоразведка», весельчак и толстяк Розанов «угостил» Зигфрида двенадцатилетней ненецкой девочкой из салехардского интерната, и эта малышка легко убедила Зигфрида в том, что она никакой не манекен, а живая, из чудной плоти аборигенка с бронзовым телом, и теплой маленькой грудью, и зовущими серыми глазами. Зигфрид, как ни силился, не мог вспомнить теперь имя этой сероглазой 12-летней неночки, хотя тогда, пять лет назад, после первой ночи в коттедже Розанова она приходила к Зигфриду в гостиницу «Север» каждую ночь – целую неделю, и это была одна из самых сладких недель его мужской жизни. Настолько сладкой, что на прощальном сабантуе все в том же коттедже Розанова он повел себя как собственник, как влюбленный мальчишка – на все просьбы небольшой мужской компании поделиться этой девчонкой для группового секса он сказал «нет», и им пришлось утешиться другой неночкой…
Но даже вот таким, самым, так сказать, прямым способом убедившись в том, что ненцы – живые, из плоти и крови люди, Зигфрид никогда не считал их людьми в том полном смысле этого слова, которое мы относим к себе и к себе подобным. Поэтому, когда через полтора примерно года, в очередной свой прилет в Салехард, он узнал от Розанова о трагической смерти своей «сладкой неночки» – она умерла сразу после отъезда Зигфрида, сказал Розанов, умерла от приступа астмы, – Зигфрид, считая ненцев кем-то вроде полярных папуасов, не столько пожалел эту девочку – черт возьми, как же ее звали?! – сколько опечалился, что не будет в этой командировке тех сладких ночей… Впрочем, Розанов с помощью своих связей легко возместил эту утрату другой ненецкой Лолитой, которая была в постели ничем не хуже первой. Зигфрид решил тогда, что у этих 12-летних неночек просто первозданная, а точнее, дикая еще раскованность в сексе и почти доисторический темперамент и, значит, весь этот народец – эдакие полярные неандертальцы с чувственными и рано взрослеющими девочками. Зигфрид даже гордился своим столь оригинальным антропологическим анализом. Но теперь, проведя полдня с Ани-Опоем, увидев его дикую, изнуряющую работу и даже приняв в этой работе некоторое участие, Зигфрид, как ему показалось, чуть иначе поглядел на этих «полярных дикарей». Они живут на снегу, в тундре, в чумах, живут вместе с собаками, без света, без электричества, и вот, оказывается, каким каторжным трудом добывают себе пищу – двухпудовой пешней, на пятидесяти градусном морозе. Но и в результате этого труда – ничего, только горе и отчаяние на окровавленном лице Ани-Опоя.
