— Я, — сказала Зара, оттягивая время и мысленно концентрируясь на висевшем у нее на груди амулете — кожаном мешочке с бабушкиной брошью. Неужели у нее не хватит даже мысленной энергии разогреть этот металл? «О Цой, помоги мне!»
Но Шикалин, похоже, сильно продвинулся за эти два года — он прочел ее мысли и рванул с ее шеи шнурок с мешочком, в котором были крымская земля и тавро амазонок.
— Так! А это что? Что здесь?
— Ничего. Просто земля.
— Просто у нас ничего не бывает. — Он развязал мешочек. — Что за земля?
— Крымская…
— Ах, крымская, святая! — сказал он с издевкой. — И тут еще и монета. Нет, это не монета. Что это?
— Бабушкина брошь…
— Ах, та самая! — воскликнул он. — Ну и как же она могла тебе помочь? Или это тоже оргонный аккумулятор? — И он с усмешкой швырнул эту «брошь» за окно.
— Не-ет!!! — всем телом рванулась за ней Зара. И вдруг…
Наверно, она вложила в этот рывок те силы, которые возникают в нас невесть откуда, когда мы тонем. Потому что, словно повинуясь ее отчаянному взгляду и голосу, «брошь» изменила траекторию полета и, наливаясь пунцовым светом, медленным бумерангом влетела обратно в окно и поплыла по воздуху к Заре.
Это было невероятно, как на рапидной киносъемке Акопяна о цоевском сеансе телепортации пуговиц.
Но это было на глазах застывших в изумлении гэрэушников и остолбеневшего Шикалина.
Впрочем, Шикалин тут же пришел в себя и ринулся наперерез «брошке», паля в нее из пистолета.
Однако «брошь» прошла сквозь пули, как недавно она прошла к Заре сквозь стены этой же лаборатории. И уже вплывала в правую руку Зары, когда Шикалин, повернув на Зару пистолет, нажал курок. Чисто рефлекторно, инстинктом, Зара мысленно прикрылась бабушкиной «брошью», и вдруг… красный и узкий, словно лазерный, луч изошел из этой «броши» навстречу выстрелу, аннигилировал, сжег вылетевшую из дула пулю, сам пистолет и руку Шикалина — до плеча!
Шикалин с ужасным криком выскочил из лаборатории.
Зара в изумлении повернулась к его помощникам, но и они в страхе попятились перед ее все еще выставленной вперед правой рукой с тавром амазонок. А затем бросились вон.
Зара направила это тавро на ящики с оборудованием и документацией ЛАЭКБИ и — скорее для проверки только что случившегося чуда, чем всерьез — сказала:
— Чтоб это все сгорело!
Красный и узкий, словно лазерный, луч снова изошел из тавра амазонок и разом поджег эти ящики, лабораторные столы и шкафы. Через минуту вся ЛАЭКБИ пылала, как облитая бензином.
Конечно, после этого ей пришлось бежать из Москвы. Сначала в Крым, но оказалось, что ей — отдавшей тридцать лет борьбе за крымско-татарскую автономию — жить там просто негде и не на что. К тому же по Беловежскому соглашению Крым вместе с Украиной вдруг откололся от России и стремительно криминализировался, ни о какой крымско- татарской автономии уже не могло быть и речи — даже несмотря на подписанный Кравчуком закон о восстановлении Крымской автономной республики. А Узбекистан, где Зара провела детство и юность, тоже стал заграницей. И в Москве ее искали КГБ, ГРУ и Шикалин…
И Зара уехала в США — ее, как бывшую политзаключенную, легко впустили в Америку.
Но как — без английского языка — зарабатывать и на что жить? На радостях от победы в «холодной войне» американцы закрыли даже нью-йоркские офисы «Голоса Америки» и «Радио „Свобода“», откуда шли передачи и на татарском языке.
Зара устроилась сиделкой-домработницей к молодой художнице, парализованной после автомобильной катастрофы. То была адская работа, с которой сбегали после двух недель даже нелегальные эмигрантки-пуэрториканки. Потому что эта беспомощная, как мумия, инвалидка, получившая за свою неудачу в жизни пожизненное содержание от страховой компании, ненавидела весь мир и вымещала эту ненависть на единственном существе, вынужденном неотлучно находиться при ней, — на своей сиделке. Мало того, что ее нужно было постоянно купать, подмывать, одевать по последней моде, кормить с ложечки, возить на прогулки в Центральный парк, в парикмахерскую, на массаж в Китайский квартал, в магазины на Пятую авеню, в рестораны и на концерты в Линкольн-центр, ей нужно было угождать и в капризах, угадывая по движению глаз, что ей нравится или не нравится из еды, одежды, телепередач. А иначе она тут же начинала биться в истерике в своем инвалидном кресле, пытаясь выпасть из него так, чтобы угодить виском об угол стола или уличной тумбы.
После двух месяцев этой круглосуточной — даже по ночам — пытки Зара не выдержала и на полумычание-полутребование хозяйки в сотый раз переключить телевизионную программу сказала ей в сердцах и почти автоматически:
— Сама переключи!
И хотя это вырвалось у нее по-русски, хозяйка вдруг посмотрела на нее осмысленно-вопросительным взглядом, потом перевела взгляд на лежавшую слева от нее, на столе, коробочку дистанционного управления телевизором и вдруг… не веря самой себе, медленно подняла свою парализованную левую руку. Не спуская с этой руки напряженного взгляда, она протянула ее за телепультом. Достала его, взяла всеми пальцами и так же медленно перенесла к себе на колени.
И посмотрела на Зару.
Но Зара молчала, она уже знала, что будет дальше.
И точно: хозяйка, не спуская с нее взгляда, подняла правую руку, поводила ею в воздухе, потом оперлась двумя руками о подлокотники инвалидного кресла, спустила парализованные ноги на пол и попыталась стать на них.
Конечно, у нее не хватило на это сил и она упала обратно в кресло, но… Через неделю она уже ходила, опираясь на Зарино плечо, а еще через две, полностью став на ноги, уволила Зару с работы.
Чудо, которое с ней случилось, она приписала своему китайскому массажисту и вышла за него замуж.
Еще через три месяца Зара на новой работе избавила от горба шестилетнего мальчика, и счастливый отец ребенка тут же написал об этом восторженное письмо в три медицинских журнала и в «Нью-Йорк таймс». Слава Богу, никто не опубликовал эти письма, но Зара сказала себе: «Стоп! эта работа не для тебя! еще пара таких исцелений, и за тобой придут из ФБР, как к российским целителям приходили гэбэшники. Правда, будет не сибирский Центр, а какой-нибудь Алабамский или Монтерейский, но какая разница?»
И она пошла в уборщицы манхэттенских офисов.
То была ночная работа, свободная от общения с людьми.
В гигантских манхэттенских небоскребах по ночам дежурят только черные охранники, да и то внизу, в вестибюлях.
А наверху, с этажа на этаж медленно передвигаются тележки уборщиков: по одному на каждые восемь этажей, час на уборку этажа, сорок долларов за ночь.
И хотя по местным стандартам это ничто, лишь на триста долларов выше пособия по нищете (Зара только за убогую комнату на чердаке в Нью-Джерси платила триста долларов в месяц), попасть на эту работу можно только по рекомендации, удостоверяющей твое трудолюбие и честность. Но Зару устроили на эту работу смущенные родители исцеленного ею ребенка («We are sorry, we don’t need you any more. But we can help you to get some job, of course…»), и Заре тут сразу понравилось. За стеклянными стенами офисов, которые она убирала, был ночной город — огромный, не похожий ни на один город в мире и вообще непохожий на приземленные земные города. Вытянутый вверх сотнями цилиндров, пирамид и кубов своих небоскребов, столпившихся над океаном на каменном зубе Манхэттена, таинственный, сияющий огнями рекламы и миллионами пчелиных ячеек-окон, он плыл в ночи, как отдельная планета в космосе.
