Камера вернулась в кабинет Стрижа, он сказал:
– Дорогие товарищи! Наше правительство отдает себе отчет в серьезности создавшейся ситуации. Еще никогда мир не стоял так близко к началу термоядерной войны, как сейчас. История спрашивает: с кем вы, русские люди? Будем ли мы продолжать братоубийственную гражданскую войну для того, чтобы завтра Россия исчезла со всех карт мира и вместо нее желтые и семитские расы разорвали тело нашей Родины на географические клочки? Или по старой русской традиции мы сплотимся в единый кулак и дадим мощный отпор очередному иностранному вторжению?…
Восемнадцать заложниц на полном ходу поезда переходили из последнего вагона на платформу с танком. Здесь их встречали Стасов и Обухов, считали: «Шесть… Восемь… Десять…» Еще двое «афганцев» вели освобожденных в следующий, ближний к паровозу вагон.
– …Братья и сестры! – обращался Стриж к стране. – Русские люди! Когда враг на пороге, когда желтые руки уже тянутся через нашу границу к нашим домам и колыбелям наших детей, все наши внутренние распри, разжигаемые нашими врагами и их агентами, должны быть отодвинуты на задний план! Мы должны собраться как одна семья! Поэтому:
Мы, Советское правительство, объявляем в стране военное положение.
Мы объявляем срочную мобилизацию в армию всего мужского населения и полную и безусловную амнистию всем, кто был введен в заблуждение вражескими агентами и принимал участие в антиправительственных действиях. В течение ближайшего часа все антиправительственные части должны быть расформированы, а мужчины в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет должны явиться в свои районные военкоматы и на мобилизационные пункты.
Товарищи! Через девяносто шесть минут может начаться – третья мировая война. Родина находится в смертельной опасности! Те, кто даже в этой ситуации не прекратит антиправительственных действий, сами обнаружат народу свою антирусскую суть, свою истинную миссию китайско-израильско-японcких агентов. Но эти предатели России уже не смогут рассчитывать на нашу пощаду. Суровый меч народного гнева найдет их и покарает!
Друзья мои! Мы можем и должны остановить агрессоров на пороге нашего дома! Да здравствует братское единение всех народов нашей страны! Наше дело – русское, наше дело – правое! Мы спасем нашу Родину!"
Когда все восемнадцать заложниц, изнасилованных уголовниками, перешли на платформу, Обухов отцепил эту платформу от последнего вагона поезда зэков, а Стасов скомандовал машинисту своего паровоза: «Все, тормози…»
И почти тут же между платформой и поездом зэков возникла щель, которая все росла и росла, превращаясь в темное морозное пространство разрыва. Наконец, паровоз, толкавший было поезд, окончательно затормозил, а затем и вообще покатил назад, таща за собой вагон и платформу с танком.
А издали, с крыш поезда, который по инерции еще катил по рельсам через уральскую тайгу, смотрели им вслед зэки-уголовники и доктор Майкл Доввей. Кто-то из уголовников в бешенстве послал в ту сторону несколько автоматных очередей.
Но темная глухая тайга окружала их поезд, бессильно теряющий скорость.
46. Сибирь, дача в лесу, 19.27 по московскому времени.
Телевизор умолк, а они еще долго сидели в тишине. По оконным стеклам скребла и шуршала метельная поземка.
– Неужели это возможно? – наконец спросила жена, нервно продолжив вязанье.
– Что? – не открывая глаз, сказал он.
– Ну, все это – вооруженные евреи, нападение китайцев?
– Возможно… – вяло и скорей уклончиво, чем утвердительно, ответил Горячев. Он сидел в старом кресле, обитом вытертым плюшем, его колени были по-стариковски укрыты пледом, ноги – в валенках, но он все равно мерз на этой чертовой даче.
– А то, что все восставшие – агенты евреев и японцев? Неужели ты и этому веришь?
– Нет, конечно… – не открывая глаз, сказал Горячев.
– Но тогда этот Стриж – просто мерзавец! Он подтасовывает факты!
Лариса глянула на мужа – почему он молчит? Здесь, в ссылке, каждое слово приходится тянуть из него клещами, даже теперь, когда им приносят газеты, и они могут смотреть по телевизору Ижевск и по радио слышать весь мир. В тот вечер, когда Миша понял, что он зря голодал, что нигде в мире нет никаких демонстраций с транспарантами «Свободу Горячевым!» и никто, ни один нобелевский лауреат не шлет новому кремлевскому правительству протесты по поводу их ссылки и изоляции, – он сломался. Еще сутки он провел у радиоприемника, на что-то надеясь, а затем – не только навсегда выключил радио, но и сам как бы выключился из жизни. И даже не возмущался тем, что свою откровенно шовинистическую политику Стриж и Митрохин проводят, прикрываясь его, Горячева, именем. А как-то враз, в одночасье стал опустившимся стариком, потерявшим все: надежду, силу воли и смысл жизни. Ведь на этой «даче» они лишены и того, что имеют зэки в лагерях и тюрьмах: общения с сокамерниками и пусть принудительной, но съедающей время работы. Замершее-над дачей время добивало Горячева, превращало его в ничто, в молчальника.
– Ты слышишь? Я сказала, что этот Стриж – мерзавец! – повторила Лариса, нервно качнувшись в своем плетеном кресле-качалке. Она не могла сидеть и молчать, как муж, часами, днями, неделями. Она – которая была первой леди России, которая распоряжалась министрами и покровительствовала режиссерам, писателям, художникам! Черт возьми, пусть он выдавит из себя хоть пару слов! В конце концов, не он один страдает на этой даче, больше похожей на гробовой склеп в лесу. – Ты слышишь?
– Я слышу, – произнес Горячев, не двигаясь. – Он гений…
– Кто гений? – Лариса изумленно, всем своим маленьким худеньким телом повернулась к мужу и даже перестала вязать. – Стриж – гений?! Этот индюк?!
Горячев тихо закивал головой.
– Но почему?!
Горячев вздохнул и открыл глаза.
– Потому что он гениально пользуется ситуацией. Любой ситуацией. Даже теперь… Как только китайцы нападут, вся страна объединится вокруг правительства, и народ сам арестует мятежников. А потом он быстро уладит пограничный конфликт…
– А если китайцы не нападут? Ведь он их предупредил, ты же видел!
– Да, это странно – зачем он вылез на экран, если ему нужна война?… А впрочем… – Горячев вдруг замолк, пораженный еще одной догадкой.
– Впрочем – что? Ты можешь родить хоть несколько слов? почти с ненавистью сказала Лариса.
Он посмотрел на нее впервые за весь этот вечер. Как странно! Почему именно после ее идиотских вопросов к нему приходят идеи-открытия?
– Что «впрочем»? – теряя терпение, произнесла Лариса.
– Да так… Неважно… – и он опять умолк.
– Почему неважно? Важно! Мне важно услышать хотя бы три слова в день! Ты понимаешь? Мне это важно!
– Не кричи на меня! Ты же слышала, что он сказал: через пару часов евреи попробуют прорваться в Китай и начнется война. Что тут неясно?
