– Платить жидам, чтобы они нападали на наши посольства?! – воскликнул маршал Вязов.
Лицо Зотова посерело и превратилось в сухую маску. Он терпеть не мог Министра обороны Вязова, единственного из горячевцев, оставленного Стрижом и Митрохиным в Новом Патриотическом правительстве. Конечно, они оставили Вязова вовсе не потому, что во время августовского переворота Вязов легко переметнулся на их сторону. Просто, когда во главе армии стоит старик, больше трясущийся за сохранение должности, чем за все остальное, невозможен никакой альянс между армией и КГБ и, значит, никакие посягательства двух этих сил на реальную власть в Кремле. Но именно то, что Зотов и Вязов ненавидели друг друга, как раз больше всего устраивало Стрижа и Митрохина.
– Речь идет, Дмитрий Матвеевич, не просто о нападениях евреев на наши посольства, – мягко сказал Вязову Митрохин. – Насколько я понимаю Алексея Федоровича, речь идет о ЗВЕРСКИХ нападениях. – И он взглянул на Зотова: – Да?
– Ну-у-у… конкретный характер акций еще нуждается в разработке… – уклончиво протянул Зотов, так и не поняв по реплике Митрохина, какую же позицию он занимает по отношению к идее Стрижа о разгроме Израиля и Японии.
Стриж тоже в упор посмотрел на Митрохина. В конце концов, именно от Митрохина зависит окончательное решение. И как это Митрохин всегда умеет оставлять за собой последнее слово! Казалось бы, все идеи и вся инициатива Стрижа, но каждый раз получается так, что решающее слово – за Митрохиным…
Между тем Митрохин, убедившись, что все члены Политбюро смотрят теперь на него, сказал не спеша, с раздумчивыми, почти актерскими паузами:
– Я думаю, что в обычных условиях… ну, то есть при условиях внутренней стабильности в стране… на разработку этих акций Комитету понадобилось бы… ну, скажем… от шести до десяти месяцев. И конечно, не меньше двухсот миллионов долларов…
Бешенство отразилось на лице Стрижа – Митрохин явно торпедировал его предложение. «При условиях внутренней стабильности»! В условиях стабильности на х… нужны эти войны!…
– Но! – повысил голос Митрохин. – Мы находимся в необычных условиях. Народ никак не хочет вернуться к былой дисциплине. Тысячи каких-то кликуш и пророков заполняют поезда, рынки, вокзалы и предсказывают черт-те что – Страшный суд и Конец Света в двухтысячном году… – Митрохин встал и неспешным, воистину державным шагом прошелся по Грановитой палате: – В Воронеже, Полтаве, Хабаровске, Херсоне, Мурманске – какие-то бабьи бунты, стычки «афганцев» с милицией. Час назад мне позвонили из вашего Свердловска, Роман Борисович. Из Екатеринбурга по-новому. Вы, наверно, еще и не знаете, что там рабочие атаковали сегодня управление милиции, сожгли милицейские машины, ранили с десяток милиционеров. Это, конечно, мелкий инцидент, но и он показателен. Народ дошел до какой-то черты, за которой он может стать неуправляем, если его раздражение не направить вовремя в новое русло…
Опять подковыка, подумал Стриж. «Ваш Свердловск!» Выходит, я оставил там очаг диссидентства и народной смуты!
– Я полагаю, – Митрохин остановился на фоне иконописной настенной фрески так, что золотой нимб святого оказался точно над его, Павла Митрохина, головой. – Я полагаю, что в сегодняшних экстремальных условиях у нас нет не только десяти месяцев для подготовки к войне, но даже и пяти! Войну надо бы начать вчера, сегодня, максимум – завтра. Помимо морального фактора победы, нам позарез нужны израильская и японская техника. Поэтому я предлагаю: к следующему четвергу КГБ подготовит план операций, которые обеспечат нам возможность начать войну с Израилем не позже, чем в марте. Второе: генштаб разрабатывает несколько моделей военных акций, которые до марта должны быть полностью отработаны на армейских учениях и штабных играх. В марте мы должны быть в Тель-Авиве, в апреле – в Токио. У кого есть возражения? – и Митрохин своими спокойными ясными глазами обвел лица членов Политбюро и остановил свой пытливый взгляд на Стриже.
Стриж усмехнулся. Из этой речи он понял значительно больше, чем многие из присутствовавших. Может быть, только Зотов понял столько же. Например, что именно себя видит Митрохин во главе победоносных военных действий…
– Я не думаю, что кто-нибудь против захвата в марте и Тель-Авива, и Токио, – сказал Стриж, пытаясь хотя бы этой иронией взять реванш за то, что Митрохин уже присвоил себе его, Стрижа, идею. – Но осилим ли мы войну на два фронта? Я-то имел в виду, чтобы наши военные просчитали альтернативу. – Израиль или Япония?
– Хорошо, пусть они просчитают. А решать будем мы, в следующий четверг, – сказал Митрохин. Он не сомневался в том, что и Вязов, и тем, более, Зотов принесут то, что нужно ему, Митрохину. – Что у нас сегодня еще?
И снова Стриж внутренне возмутился этим Митрохиным. Как будто он не знает, что у них сегодня на повестке! Как будто не он лично эту повестку утверждал и подписывал вместе со Стрижом! Но нет, ему обязательно нужно, чтобы Стриж, словно секретарь, прочел вслух следующий вопрос повестки!
– Следующий вопрос: голодовка Горячева, – сдержанно сказал Стриж. И не отказал себе в удовольствии поддеть Митрохина: – Нужно что-то решать, иначе ваше протэже действительно дуба даст. Сегодня двадцать седьмой день его голодовки…
– Упрямый м…! – в сердцах сказал Митрохин. Действительно, никто не мог представить, что упрятанный и изолированный от мира на прекрасной даче Горячев уподобится диссидентам и объявит голодовку с требованием дать ему газеты и радиоприемник. – Тоже мне Сахаров нашелся!
– А почему бы не дать ему радио и газеты? – пожал плечами Зотов. – Ведь он думает, что весь мир каждый день кричит: «Где Горячев? Что с Горячевым?». Как когда-то о Сахарове. Так пусть послушает…
Митрохин вопросительно взглянул на Стрижа. И в этом вопросе, в этой очевидной для всех нерешительности Митрохина был сегодняшний реванш Стрижа. Потому, что это Митрохин 16 месяцев назад спас Горячева и, по образцу западных стран, выдумал ему должность формального главы государства – Президента СССР. Конечно, на первых порах это помогло быстрей стабилизировать положение внутри страны и – до выселения евреев – сохранить связи с США, ФРГ, Канадой и другими западными странами, но в то же время приходилось постоянно давать публичные объяснения изоляции Горячева – мол, после инфаркта врачи не разрешают Горячеву работать больше часа в день, мол, он на лечении, на отдыхе – короче, чуть не Ленин в Горках!
– А, может, ему уже пора в отставку? – спросил маршал Вязов.
Стриж и Митрохин улыбнулись разом, так очевидна была трусость министра обороны: если представить, что завтра Горячев каким-то чудом окажется вдруг в Кремле хотя бы на час, то первым он вздернет, конечно, Митрохина, но уже вторым – именно Вязова…
– Нет, – сказал Зотов. – С отставкой Горячева я бы теперь не спешил. Пока мы называем его Президентом страны, никто не ждет от нас военных действий. А отставку Горячева тут же расценят как знак ужесточения нашей политики, а нам это ни к чему. Уж если мы собираемся воевать, элемент неожиданности крайне важен.
Хотя это был хорошо обоснованный аргумент, Стриж и Митрохин продолжали улыбаться. Им было ясно, что Зотов рад потерзать Вязова страхами.
