«Восемьсот буханок! Всего восемьсот буханок!» – полетело по очереди, как ток, заставляя первые сотни людей еще плотней давить на передних, и разжигая в последних сотнях ярость и отчаяние.
– Восемьсот буханок! Нам не хватит!
– Сволочи! А где милиция?
– «Афганцы»! Где «афганцы»?!
Эти крики догнали Стасова, когда он уже свернул за угол. Взглянув на часы, Стасов заколебался. В спину сильно дул ветер со снегом, толкал домой. Там его ждал чай и теплые картофельные оладьи. Но если он вернется к новому скандалу в очереди, прощай завтрак! И не столько завтрак жалко, сколько Наташку:
она же вчера пекла эти оладьи, старалась.
Но шум на Гагаринском проспекте разгорался, выхлестывал в соседние улицы и переулки. Нет, это явно не какой-то мелкий скандал с хулиганами, это орет вся очередь, все полторы тысячи человек. Сквозь гул и крики доносились до Стасова и отдельные возгласы:
– Накладную проверить! Не отпускайте фургон! Держите их! «Афганцев» зовите! «Афганцы»!…
– Восемьсот буханок сгрузили, а остальные «налево» хотят пустить!…
Стасов вздохнул и пошел назад.
То, что он увидел, когда вернулся на Гагаринский проспект, было посерьезней его недавней стычки с мужиками, затевавшими драку. Вся очередь изломалась, вспучилась, гудела женскими и мужскими голосами. Вперед, к хлебному фургону набежало не меньше трехсот самых решительных и нервных, они окружили фургон, выволокли из кабины шофера и грузчика и требовали, чтобы те немедленно открыли кузов и показали, что выгрузили действительно весь хлеб. А кто-то из самых нервных уже бежал сюда с ломиком, чтобы просто взломать замок на двери фургона.
Бросив беглый взгляд на дочку и убедившись, что она стоит в стороне от скандала, Стасов решительно вклинился в толпу, окружившую фургон.
– Минутку! Минутку, товарищи! – говорил он на ходу,, и было в его голосе нечто особо спокойно-властное, из-за чего люди расступались, узнавали его и говорили другим: «Андрея пустите! „Афганца“ пропустите, пусть разберется!» Стасов в считанные секунды оказался возле фургона.
Здесь, в эпицентре скандала, Петр Обухов одной рукой держал за шиворот водителя фургона, а другой оберегал его же от какой-то рассвирепевшей тетки, которая орала:
– Сволочь! На людском голоде рыло наел! Хуже жидов! Спекулянты! Я тебе счас!…
Еще два «афганца» прикрывали от разъяренной толпы грузчика. Тот трясущимися не то от алкоголизма, не то от страха руками открывал и все не мог открыть навесной замок на двери фургона.
Стасов подошел к нему, отнял связку ключей. Посмотрел на них и на замок и сказал грузчику:
– Ты же не тем ключом открываешь, голова два уха!
– Да это он нарочно! Сволочь! – закричали в толпе.
– Там нет хлеба, клянусь,– негромко сказал грузчик Стасову. В толпе услыхали, закричали:
– Значит еще раньше продали хлеб! Сначала «налево» отвезли, а остаток – нам!…
Стасов открыл дверь фургона, заглянул внутрь. Там действительно не было ничего, кроме пустых хлебных лотков. Стасов шагнул к шоферу фургона, которого Петр Обухов по-прежнему держал за ворот.
– Накладную!
Шофер подал Стасову смятую накладную, но в толпе закричали:
– Липовая это накладная! Андрей, ты что, их фокусов не знаешь? Они как раньше воровали, так и нынче!
– Тихо! Сейчас я на хлебозавод позвоню, – сказал толпе Стасов и пошел в магазин.
Толпа выжидательно гудела.
– Да на заводе тоже жулье! Мозги задвинут! Они ж все заодно! Что коммунисты, что патриоты!
– Почему милиции до сих пор нет?!
– А потому и нет! Сговорились!…
Наташа, стоя в очереди, тянула шею вбок, чтобы увидеть отца и вообще все, что там, у магазина происходит. Она была так поглощена беспокойством, успеет или уже не успеет отец сбегать до работы домой позавтракать, недоумением – почему все нет милиции и ожиданием – будут или не будут бить грузчика и шофера фургона, что долгое время не придавала значения некоему странному неудобству у себя за спиной, какому-то жесткому предмету, который давил ей в спину меж лопаток и ерзал там. И лишь когда этот предмет стал резко и быстро тереться о ее спину и лопатки, девочка с удивлением повернулась назад, подняла глаза на мужика в лисьем треухе. Тот стоял за ней, странно вздернув к небу свой небритый подбородок, тихо стонал и дергался всем телом, тыча животом вперед, в спину Наташе. «Псих ненормальный…» – подумала девочка, но в этот миг какая-то пожилая женщина вдруг подскочила к этому мужику сзади, рванула его за рукав из очереди и изо всей силы влупила ему кулаком по лицу так, что его лисий треух отлетел в сторону.
– Опять за свое, грельщик фуев! – закричала женщина. – Пшел отсюда, тварь! – И повернулась к очереди: – А вы. Смотрите, как этот кобель о девочку трется, и никто слова не скажет! Скоты!…
Наташа не понимала, что происходит. Почему этот мужик терся о ее спину и стонал? Почему он теперь трусливо уходит прочь, хотя вот-вот начнут давать хлеб, а его очередь во второй сотне? Почему эта женщина кричит на людей, обзывает их «скотами», а люди не отвечают, наоборот, стыдливо отводят глаза?…
Она была слишком мала, чтобы знать, что за ней стоял представитель новой разновидности онанистов – так называемых «грельщиков». Западу неизвестна такая форма публично-сексуального наслаждения, приоритет ее открытия целиком принадлежит Советскому Союзу, где народ за неполных восемьдесят лет советской власти семьдесят лет простоял в очередях за хлебом, мясом, крупами, картошкой, селедкой, водкой, сахаром, бумазеей и так далее. В этих-то плотных многочасовых очередях и родились «грелыцики» – мужчины, которые целыми днями переходят из одной очереди в другую, прижимаются к женским задам и спинам и совершенно даром вкушают свои удовольствия – «по потребностям», как и положено при социализме…
– Пошел на согнутых, даже про хлеб забыл, – сказал кто-то в очереди про уходящего «грелыцика».
– Да ему уже и без хлеба хорошо…
– Твое счастье, что тебя Стасов не видел! – крикнула вдогонку уходящему «грелыцику» девочкина защитница и ушла назад, на свое место в начале третьей сотни. И девочка, гордая тем, что совершенно незнакомые люди знают ее отца по фамилии, снова вытянула шею, чтобы увидеть, что происходит у магазина.
Там как раз появился Андрей Стасов. Он вскочил на капот двигателя хлебного фургона и поднял руку.
– Тихо! – сказал он толпе. – Я только что говорил с директором хлебозавода. Он сказал, что они отправили нам сюда действительно только восемьсот буханок хлеба, а остальные семьсот еще только пекутся и будут через час-полтора. Так что, кому не хватит хлеба, не расходитесь и не ломайте очередь, а ждите. Всем ясно? – он бросил грузчику связку ключей и кивком головы приказал Петру Обухову отпустить шофера. Шофер встряхнулся, восстанавливая надменность в выражении своего лица и фигуры, и даже выругался в спины расходящимся от фургона людям:
