Стриж всем телом подался вперед, к бархатному окладу барьера правительственной ложи и впился глазами в эту Пастушку-Россию.
Краем глаза он уловил косой взляд Митрохина, но уже не мог да и не хотел сдерживать своих чувств – такого чистого русского лица, как у этой Пастушки, таких васильковых глаз, такой атласной кожи, таких ног, такой высокой груди, таких идеальных бедер, такого живота, просвечивающего сквозь пастушью тунику, такой невинности в каждом жесте, шаге и движении юного тела Стриж не только никогда не видел, но и не мог подозревать о земном существовании подобных нимф!… О, конечно, у него были женщины. В бытность его секретарства в Свердловском обкоме партии они с Вагаем имели не одну балерину и не одну певичку из Свердловского театра оперетты. Но то, что двигалось сейчас по сцене Большого театра, то, что одним звуком своего голоса входило в душу, в кровь и во все без исключения члены крепкого сорокавосьмилетнего тела Романа Стрижа, – это невозможно было назвать ни балериной, ни певицей, ни актрисой. Просто кощунственно было бы употреблять эти расхожие слова к такому чуду.
Для обозначения этого чуда подходило только одно русское слово – ДИВА.
Эту ДИВУ мы будем иметь, твердо решил Роман Стриж. И от сознания того, что ничто, никакие силы в мире не могут помешать ему осуществить это простое решение, Стрижу стало легко и радостно. Большой театр всегда, все двести с лишним лет своего существования, был, практически, кремлевским гаремом. Цари выбирали здесь своих фавориток. Сталин за тридцать лет своего царствования перепробовал несколько поколений лучших певиц и балерин, известных всему миру. Калинин специализировался только на несовершеннолетних студентках Училища Большого театра. Берия, Ворошилов, Буденный, Маленков, Поскребышев, Тухачевский – все они в свое время полакомились в этом малиннике. А теперь его. Стрижа, очередь. Законная, царская.
Стриж откинулся назад к спинке стула, открыл отпечатанную на атласной бумаге программку и сразу увидел нужную ему строку: «Пастушка – Полина Чистякова». И имя у нее хорошее, русское. Теперь Стриж уже спокойно, как собственной вещью, стал любоваться этой поющей на сцене дивой. Интересно, откуда она? Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать? Неужели она пела в этом театре вчера, месяц назад, а он и не знал о ее существовании?… Стриж не любил оперу. Толстые певцы и певицы, одетые в тяжелые исторические костюмы, поют бесконечно – уснуть можно… Но «Весна России» захватила его. Нет, не только фигуркой Полины Чистяковой и не только ее проникающим до паха голосом, но силой и российской напевностью музыки, стремительным движением сюжета через века русской истории. Татарское иго… Нашествие шведов… Смуты поляков… Наполеон… Гитлер… Жиды в черных лапсердаках и в сталинских френчах… Господи, кто только не пытался соблазнить, изнасиловать нашу Русь! Но Россия всех вымела из своих ковыльных степей, и вот она снова поет на весь мир – поет молодым, сильным голосом. Она зовет народ к прежней славе – к славе Петра, Суворова, Кутузова, к Державности!
Я – Россия ковыльная,
Я – Россия степная!…
Господи, каким исполинским звучанием наполнились теперь эти простенькие поначалу слова! Как мощно, какими широкими крыльями звука поднял их оркестр! И как вольно, страстно и могуче парит над этой музыкой глубокий голос юной певицы, голос Родины-матери! И как вдохновенно-ликующе принимает все это зал – кажется, прикажи им эта Пастушка пойти сейчас на новых татар или французов, и они ринутся в бой – с радостью, с песней, с именем Бога и Родины на устах…
Да! Вот что нужно сегодня народу – победа! Не пассивное сопротивление западной экономической блокаде, а короткая победоносная война – вот что нужно стране! Народ душевно угнетен экономикой, разрушенной Горячевым, а у армии после Афганистана вообще синдром трусости. Значит, нужно влить в народную кровь адреналин победы, как сделал это Рейган с американцами высадкой войск в Гренаде. Да, нужно вздрючить народ, объединить, сплотить! И ничто в мире не возбуждает и не пьянит народы так, как кровь поверженного народа-врага.
Он, Роман Стриж, встряхнет нацию.
ДЕНЬ ВТОРОЙ. 23 ЯНВАРЯ
22. Город Екатеринбург (бывший Свердловск), 06.00 по уральскому времени (04.00 по московскому).
Громкие настенные часы-ходики показывали почти шесть утра. Поглядывая на минутную стрелку, восьмилетняя Наташа торопливо высюпывала из блюдечка горячий чай – у нее оставались считанные 3 минуты на массу дел! Перво-наперво поставить на чайник тарелку с картофельными оладьями, которые она с вечера приготовила для отца, пусть согреются до его прихода – это раз! Натянуть на ноги вторую пару шерстяных колготок – два. Затем сунуть ноги в валенки, надеть пальто, шарф и шапку-ушанку – три, четыре, пять, шесть. После этого: погасить свет, запереть квартиру… ой, забыла – вытащить из холодильника брикет мороженого китового мяса, чтобы он разморозился до прихода мамы, которая еще с ночи ушла на работу в трамвайный парк…
– Говорит Екатеринбург, уральское время – шесть часов утра. Доброе утро, дорогие товарищи! – старательно-бодрым голосом объявил теледиктор. – Передаем последние известия! Патриотическая опера «Весна России» удостоена Ленинской премии за выдающийся вклад… Наташа выключила телевизор и, скатившись по темной парадной лестнице, выскочила на улицу, на ходу накручивая шарф на шею. Морозный воздух тут же, на первом вдохе перехватил дыхание – прямо ноздри слиплись. Дыша ртом, она побежала по черной улице. Отец бы, конечно, сказал: «Закрой рот! Дыши носом!». Он вообще воспитывал ее по-армейски, как мальчишку, то ли потому, что понятия не имел как играть с ней в куклы, то ли потому, что она родилась всего через год после его возвращения из Афганистана…
Наклонив голову вперед и спрятав подбородок в шарф, девочка побежала по улице, свернула за угол. Темные, заснеженные улицы с высокими слежавшимися сугробами-отвалами вдоль тротуаров, по которым бежала Наташа, были похожи на прифронтовые – ни света уличных фонарей, ни машин. Но в этой пустой темноте, продуваемой леденящей поземкой, слышалось и угадывалось какое-то торопливое движение: людские фигуры выскакивали из подъездов, кутаясь в пальто, куртки или бушлаты, спешили туда же, куда бежала Наташа. На их пути клацали двери других, таких же темных подъездов, новые фигуры присоединялись к уже идущим, нет почти бегущим людям, и все ревниво следили, чтобы тот, кто вышел из дома позже, не обогнал впереди идущих. Заледенелые тротуары гулко отражали их быстрые шаги, муравьиные цепочки спешащих людей соединялись с такими же цепочками, вывернувшими из соседних улиц и переулков, и вот уже все ускоряют шаг до предела, а потом бегут. Так спешат в бой, на баррикады и в очередь за хлебом.
Выбежав, наконец, на темный и вьюжный Гагаринcкий проспект, люди с разбегу натыкаются на огромную черную очередь-гусеницу, вытянувшуюся на шесть кварталов к магазину «ХЛЕБ». «Кто крайний? – слышатся запыхавшиеся голоса. – Я за вами! Какой номер?…»
Но Наташа не стала занимать очередь. Она увидела пузырь скандала впереди, на маленьком пятачке между крыльцом магазина и хлебным фургоном, и с ходу побежала туда. Там, наблюдая за разгрузкой хлебных лотков и крепко держа в руках свои хлебные карточки, стояли под стеной магазина первые три десятка очередников, а рядом с ними затевала драку группа мужиков.
