Сидя за затененными стеклами третьего по счету лимузина (в первом и втором едет охрана), Роман Борисович Стриж отбросил свежий «Тайм» со своим и Митрохина портретами на обложке и приколотым к журналу русским переводом статьи «Новый облик России». Взглянул в окно. Легкая январская поземка штриховала Москву снежными прочерками. Над метро «Площадь Революции» висели гигантские транспаранты: «Смерть мировому сионизму!» и «Долой сионистскую блокаду». Вдоль тротуара стояли оживленные толпы москвичей. Размахивая красными и голубыми флажками, они кричали приветствия правительственному кортежу. Господи, вздохнул про себя Стриж, сколько еще предстоит сделать, чтобы красная советская власть действительно, а не символично держалась на российском стержне! Вот уже больше года западные страны пытаются, как в двадцатые годы, удушить новую патриотическую Россию удавкой экономической блокады за то, что новое правительство выселило всех русских евреев в Сибирь. Это было первой акцией Стрижа и Митрохина – нужно было срочно остановить вторжение китайцев и одновременно завоевать популярность в стране. Переселение двух с половиной миллионов евреев на строительство антикитайских укреплений гениально решило обе эти задачи: китайцы тут же отказались от планов вторжения в Сибирь – не рискнули связываться с мировыми жидо-масонами, а в стране несколько недель царило ликование: люди занимали новые должности, квартиры, дачи, бесплатно получали машины, мебель, посуду, одежду. Миллион еврейских квартир, освободившихся для народа в самых крупных городах – Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове – сразу сделали имена Стрижа и Митрохина популярными…
Лимузины вошли в плавный поворот к Охотному ряду, и впереди, над белыми колоннами здания Большого театра, возникла квадрига медных, огненно-красных коней, парящая в лучах прожекторов, а под ним по всему фронтону театра, – яркий неон рекламы: ПРЕМЬЕРА ОПЕРЫ «ВЕСНА РОССИИ». И тут же мысли Стрижа были прерваны ревом гигантской толпы, заполнившей всю площадь перед театром. При первом же появлении кремлевских лимузинов эта толпа заорала что-то ликующее, на машины полетели цветы. Да, эти люди явно ждали не столько спектакля (те, у кого есть билеты на оперу, уже наверняка в зале), а их – Стрижа и Митрохина, Новое Патриотическое Правительство СССР. И даже если это их ликование не вполне стихийно, а, возможно, организовано самим Митрохиным – все равно приятно, чего душой кривить.
Медленно прокатив сквозь коридор московской патриотической публики, кавалькада машин остановилась под навесным тентом служебного входа в театр. Здесь, коченея от крепкого московского мороза, директор и секретарь парткома театра, авторы и постановщики новой оперы замерли в ожидании высоких гостей. А услужливые рослые телохранители уже открывали дверцы лимузинов…
Когда еще через минуту новые правители России – Борис Романович Стриж и Павел Иванович Митрохин – в сопровождении членов Политбюро появились в театральной правительственной ложе, две тысячи зрителей, сидевших в зале, вскочили с мест, словно поднятые единым порывом. «Ура Патриотическому правительству!», «Да здравствует Россия!», «Слава русской истории!» – кричали сотни голосов в разных концах гигантского зала. И такой напор, такая сила и энергия исходили от зала, что – нет уж, это не организовано и не подстроено, извините! Это было как шторм, как буря, как единый вопль молодой, новой, патриотической России…
Негромко поаплодировав залу. Стриж и Митрохин сели в кресла, но зал все не унимался. «Ура русским патриотам Стрижу и Митрохину!», «Слава российским вождям!», «Да здравствует весна России!» – скандировал зал, и пришлось Стрижу и Митрохину снова встать и, подняв руки, успокоить зал, обратить внимание зрителей к сцене, где над оркестровой ямой застыл дирижер. И, казалось, не от взмаха его дирижерской палочки, а от этого небольшого жеста рук Стрижа и Митрохина началась увертюра новой оперы.
Это была хорошая, душевная и какая-то по-русски широкая музыка. Она началась негромкой и непритязательной мелодией не то флейты, не то пастушьей свирели, прозрачной и легкой, как полет утреннего ветра в степи. Затем к этой свирели стали присоединяться другие инструменты, и воображаемая степь стала оживать волнами шевелящегося под ветром ковыля, песней жаворонка в высоком небе, шуршанием орлиного крыла по острой наклонности воздушного потока, плеском чистой воды в ручье… Но вот какая-то рябь беспокойства прошла по музыке ковыльной степи. Чужой, ритмично-конный мотив стал приближаться, заглушая пастушью свирель. Он нарастал уже не музыкой, а грохотом копыт, созвучным барабанному там-таму, он оглушал степь ржаньем лошадей и гортанными криками чужого, нерусского наречия. И уже, кажется, все утонуло в этом чудовищном пиршестве антимелодии, все чистое, ковыльное, свирельное погибло в этой какофонии иноземных инструментов – каких-то щипково-струнных и барабанных, и кровь из пронзенного стрелами орла хлещет в замутненный ручей, а в истоптанную копытами степь падает с высоты перо из крыла навсегда замолкшего жаворонка…
Но вдруг откуда-то издалека, будто даже из небытия, слышится тихий, непритязательный, простенько-русский, почти частушечный мотив пастушьей свирели. И он близится, близится, близится – озорно-шутовской и трогательный до слез, до озноба души и сердца. И уже не нужна этому мотиву помощь других инструментов, потому что зал, как наэлектризованный, взрывается аплодисментами и подхватывает эту простенькую, частушечную русскую мелодию и поет ее, плача от счастья…
И вот уже исчезло татаро-какафонское наваждение, и снова – весь в утренней росе – колышется под ветром степной ковыль, и снова орел стрижет своими мощными крыльями воздушные потоки, и жаворонок звенит в бездонно-высоком небе…
Медленно, почти неприметно растворяется в воздухе театральный занавес – не поднимается, нет, и не уходит к боковым рампам, а с помощью какого-то, черт его знает – стереоскопического, что ли, – эффекта, этот тяжелый, парчовый занавес Большого театра вдруг тает в воздухе, открывая ошеломленному залу не сцену, нет, а бесконечное, до горизонта ясное пространство половецких степей с живым, реальным ковылем, с ручьем, со звоном цикад и жаворонком в небе. И чистое, яркое, утреннее солнце стоит над этой исконно русской землей…
Господи, что тут случилось с залом! Люди вскочили, закричали, зарыдали от радости и даже забыли аплодировать, а просто зашлись от единого, в две тысячи голосов крика «УР-Р-Р-А-А-А!».
Они узнали свою Родину.
Нет, извините, это не те слова.
Волшебством музыки и света, звука и объема люди перенеслись на тысячу лет назад, в ковыльную степь своих предков, под небо той, еще первозданной России…
Стриж почувствовал, что даже у него увлажнились глаза.
И вот в этот момент на сцену вышли они – Пастух и Пастушка. В простеньких древних одеждах, в лаптях. Юный Пастух держал в руках тоненькую, из ивы, свирель.
Я – Россия ковыльная, Я – Россия степна-а-ая…
Стоило ей, юной Пастушке, красивой, как царевны всех русских сказок, пропеть первые слова арии о русской степи, как весь зал и вся правительственная ложа поняли: этот высокий, чистый, сильный и неповторимый по тембру голос – это голос их Родины, это голос России…
