18. Борт самолета «ТУ-160» и подмосковный аэропорт «Быково». 14.20 по московскому времени.
– «Уважаемые пассажиры! Наш самолет приближается к столице нашей Родины Москве. „Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!“ – сказал когда-то Александр Пушкин. И действительно, вот уже больше восьмисот лет Москва является символом единства русского народа…».
Стриж снял с головы наушники. Пленку с лекцией о Москве стюардессы крутят по радио во всех самолетах, садящихся в четырех московских аэропортах, и Стриж знал этот текст наизусть, как молитву. Томясь от духоты, он сидел в огромном, как ангар, брюхе «ТУ-160», в окружении трехсот пассажиров, от которых за два часа полета в самолете настоялся смешанный запах пота, разномастных духов и одеколонов, сигаретного дыма и алкоголя. Кондиционеp не работал. Где-то рядом кричал ребенок… А ведь впереди, в носу самолета, есть замечательный, комфортабельный с широкими креслами салон-люкс для пассажиров первого класса. Но теперь у обкомов партии отняли не только государственные дачи с бесплатным обслуживанием, закрытое спецснабжение и вторые, дополнительные оклады, и право распределять билеты в авиасалоны первого класса. Теперь все билеты, даже первого класса, поступают в общую продажу, в вокзальные кассы, но пойди достань место в первом классе, когда столько частников расплодилось! «Аэрофлот» принадлежит государству, а государство раньше целиком принадлежало партийному аппарату, и совершенно незачем было менять это, итти его, Горячева, мать! Сам-то небось, не летает общим классом!
С трудом повернувшись в тесном кресле, Стриж дотянулся до проходившей мимо стюардессы:
– Девушка, принесите попить… – Но она резко отдернула локоть.
– Не хватайтесь! На посадку идем, там напьетесь! – и, ткнув пальцем в табло «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», ушла по проходу.
– Вот сука… – произнес Стриж сквозь зубы.
– Да это они нарошно, – сказал ему однорукий старик-сосед. И пояснил: – «Аэрофлот» же государственный! А они спят и видят, штобы он кооперативный стал. Тогда кажная из них свой пай получит, процент. Вот они и саботажничат – доводят «Аэрофлот» до краха. А кабы могли десяток самолетов долбануть, но так, штоб самим уцелеть, я думаю, мы-п седня и до Москвы не долетели-п…
Ну, подумал Стриж, так разве Батурин не прав? Вот в чем главный порок всей горячевской перестройки! В духовном совращении всей нации на коммерческий, западный манер! Стоило разрешить частный сектор, как у людей глаза разгорелись – теперь им мало своих ресторанов, артелей и ферм, им бы «Аэрофлот» в артель превратить! А затем и партию – по боку, шахты и железные дороги снова перейдут в руки каких-нибудь копельманов, нобилей и хаммеров, а те быстро рассуют Россию по своим карманам, превратят ее в колонию, Индию прошлого века…
Небритый сосед-старик с деревянной культей вместо правой руки уловил, видимо, какую-то тень понимания на лице Стрижа и продолжил еще более доверительно:
– Нас восемнадцать мильонов было. Разве не могли мы заставить народ работать как следоват? А?
– Какие восемнадцать миллионов? – не понял Стриж.
– А нас, управляющего аппарата, – сказал старик. – Я кладовщиком работал, а то галстук носил и шляпу. Потому что власть, а фули! У нас и армия, ГБ, милиция, мы уже на Афганистан наступали… На х… мы дозволили этому чертом меченному перестройку затеять? А теперь гляди – покатилась Россия по жидовской дорожке! Шмакадявка ср… секретарю обкома воды не подаст! Ожидил страну и ишшо ему ж демонстрации! Как цару!…
От того, что этот косноязычный старик опознал Стрижа и больше того – даже их мысли совпали, Стрижу стало еще неспособней в узком кресле. И он потянулся к иллюминатору, словно интересуясь посадкой.
Наклонясь на левое крыло, самолет разворачивался для захода к аэропорту «Быково». Внизу, впереди открылась Москва – огромный город с приметными шпилями высотных зданий, узкой змейкой Москва-реки, блещущей под солнцем рябью Химкинского водохранилища и кружащими над всем этим пейзажем мухами военных вертолетов. Что ждет там Стрижа? Конечно, можно было избежать этой поездки – сказаться больным и даже лечь в больницу. Но если все пойдет так, как он, Стриж, задумал, то ему именно и нужно быть завтра в Москве. Иначе тот же Алексей Зотов, секретарь Московского горкома партии, усядется на горячевское место, и пойди потом вышиби его!…
– Слушай! – сосед-инвалид положил ему на колено свою деревянную руку-культю, навалился плечом и зашептал: – Ты меня не боись, не дергайси! Я спросить хочу. Ты письмо вождям читал?
– Какое еще письмо? – грубо сказал Стриж, чтобы отшить старика.
– А вот такое… – старик вдруг вытащил из кармана потертую тоненькую брошюрку. На ее черной обложке значилось: «А. Солженицын. ПИСЬМО ВОЖДЯМ».
Стриж пристально глянул старику в глаза – та-ак, начинается, подсунули провокатора, значит.
– Гляди, гляди! – старик стал листать эту брошюру. – Гляди, чего этот Солженицын еще Брежневу-то предлагал! Гласность – раз, идеологию коммунизма китайцам уступить – два. А самим на частную собственность перестроиться, усю власть технарям отдать. Смотри: «кто не хочет отечеству гласности, тот не хочет очистить его от болезней». Ты понял, кто такой Горячев? Агент Солженицына – вот кто! Из Америки засланный у нас капитализм устроить! – старик с победным видом спрятал брошюру в карман, достал из него черную, с золотой каймой коробку папирос «Герцеговина Флор», вытащил из коробки коротенькую папироску и побил ее картонным мундштуком по своей правой деревянной руке. В том, как не спеша он это проделал и как коробочку с золотыми буквами «Герцеговина Флор» – любимые папиросы Сталина – он положил перед собой на откидной полочке, а затем прикурил и картинно выпустил изо рта облако дыма, – во всем был явный вызов, потому что самолет уже шел на посадку и над каждым креслом горело табло: «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ!»
Стюардесса-сучка тут же выскочила из-за занавески, крича:
– Прекратите курить! Прекратить!…
Но старик демонстративно затянулся и тут же закашлялся:
– Пошла ты!…
– Хулиган! Я тя в милицию сдам! – стюардесса, стервенея, перегнулась через колени Стрижа, хотела вырвать у старика папиросу. – Жлоб!
Старик, защищаясь, поднял руку, а стюардесса сгоряча дернула его за эту руку и вдруг… протез руки отделился от культи и оказался в руках стюардессы. Она испуганно замерла с этой оторванной «рукой».
Старик насмешливо сказал ей:
– Съела? Отак вы Рассею всю растаскаете, шмакадявки Мишкины! Хозяина на вас нет, – и постучал желтым ногтем по коробке «Герцеговины Флор». – Вот был хозяин, вот! А ваш новый – жид и жидам продался!
Как ни странно, но пассажиры общего салона все с большей симпатией слушали старика, и он, расходясь, продолжал громогласно:
– А за что мой внук в Афганистане погиб? Чтобы мы оттуда ушли, как обосранные? И что у нас теперь? Кто больше заработает, у того всего больше да? Жидовская хвилософия это, вот что! Нам, русским, не подходит! Чтобы вот там в люксе жиды, нехристи и буржуи сидели, – старик мотнул культей в сторону первого салона, – а мы тут?! Нет, я хочу, чтоб они тут сидели, как я! У нас равноправие, а не Америка!
