Рубинчик уважительно снял кепку и поверх голов молящихся посмотрел в глубь молельного зала. Там, лицом к молящимся, стоял высокий, черноволосый и, к удивлению Рубинчика, молодой, не старше сорока, раввин в очках, в белой наплечной накидке с кистями поверх черного костюма. Он читал молитву наизусть, с закрытыми глазами, тоже раскачиваясь, взад и вперед, но периодически открывал глаза и, не прерывая своего молитвенного речитатива, зорко, как птица, взглядывал на дверь.
Рядом с раввином и тоже лицом к залу молились два огромных, усатых еврея тоже в белых наплечных накидках и удивительно похожих не то на грузин, не то на армян. За их спинами, в стене, был высокий стеклянный шкаф. Дверцы этого шкафа были украшены цветным витражом, а за стеклом стояли какие-то белые свертки и лежала на подушке какая-то толстая старая книга.
«Интересно, — подумал Рубинчик, — почему этот старый еврей, стоящий поблизости и поразительно похожий на знаменитого комедийного актера Герцианова, уже несколько раз оглянулся на меня с осуждением в глазах?» Рубинчик осмотрел себя — нет, все на нем в порядке, и кепку он снял уважительно, как и положено в церкви. Ладно, не будем обращать внимания. «Ми кейлохейну, ми кадонейну… Ми кемалкейну, ми кемошейну…» — невнятно неслось по синагоге, и Рубинчик с ужасом подумал, что он, конечно, никогда не выучит этот язык. Впрочем, ему и ни к чему, тут же успокоился он. Он не собирается молиться ни тут, ни там. И, уже не вслушиваясь в голоса молящихся, Рубинчик стал вглядываться в молодого раввина. Является этот раввин агентом КГБ или нет? Посвященный по роду своей профессии не то чтобы в секретные, но в неафишируемые подробности работы государственной идеологической машины, Рубинчик знал, что все священники во всех русских церквах получают свои приходы только по согласованию с Управлением по делам религиозных культов при Совете Министров СССР, но при этом Совет Министров — лишь вывеска и прикрытие, а на самом деле весь штат этого Управления состоит из кадровых офицеров КГБ, и ни один священник, включая самого Патриарха Всея Руси, не может состоять в своей должности без той или иной формы сотрудничества с этим Управлением. До такого контроля за душами и даже молитвами граждан не додумался, кстати, сам Оруэлл, но может ли и еврейский раввин быть гэбэшным стукачом?
— «…Ноде лемайлкейну, ноде лемошиэйну…» — раскачивался в молитве зал.
— «Ата ху Элохейну, Ата ху Адонейну! — возвысил вдруг голос раввин. — Атаху Малкейну, Атаху Мошиэйну! Амэн!..» А теперь, — продолжил он по-русски, — в связи с опозданием нашего высокого гостя, честь выноса Торы мы передаем сегодня нашим грузинским евреям, братьям Ираклию и Давиду Каташвили. Они пожертвовали на нашу синагогу каждый по две тысячи рублей! Прошу вас, Ираклий и Давид!
Раввин открыл стенной шкаф и со словами «Ваего бисноа гаарон, ваемэр мошекума гашем…» достал свиток в белом шелковом чехле с золотой вышивкой, передал его в руки двух грузинских евреев. Ираклий и Давид, с выражением высокой значительности на своих дынеобразных усатых лицах, огромными, как клешни, пальцами в золотых перстнях осторожно подняли священную Книгу и стали обносить ею молящихся. А раввин шел за ними, говоря:
— «Гадлу лагашем, ити унэромэма, шмо яхдав…»
И теперь, по мере приближения раввина к Рубинчику, он уже с близкого расстояния смог разглядеть его удлиненное, как у Христа, лицо с короткой бородкой и большими, чуть навыкате, доброжелательными и даже какими-то веселыми глазами.
Между тем каждый, к кому приближались грузиноевреи со свитком Торы, целовал ее шелковый чехол или трогал его белыми кистями, торчащими из-под их черных пиджаков. Но когда свиток приблизился к Рубинчику и он тоже потянулся губами к его белому шелку, грузиноевреи вдруг пронесли этот свиток мимо, не дали прикоснуться. Однако Рубинчик не посмел обидеться — черт их знает, подумал он, может, тут такой порядок и поцеловать Тору может лишь тот, кто пожертвовал что-то на синагогу…
Закончив обход, раввин взял свиток у братьев-великанов, положил его обратно в шкаф и запер этот шкаф ключом. И тут же толпа молящихся задвигалась, заговорила на разные голоса. Рубинчик понял, что утренняя служба закончилась, и собрался протиснуться к раввину, но раввин вдруг поднял руку и сказал по-русски:
— Ша, евреи! Перед тем, как мы разойдемся, я хочу напомнить вам, что главное для еврея в субботу — не только молитва. Когда Господь диктовал Тору Моисею, он велел нам праздновать субботу. То есть, что бы ни случилось за прошедшие шесть дней, — радоваться жизни, петь, веселиться, вкусно есть и пить вкусные вина. Иными словами, Бог подарил своему народу пятьдесят два праздника оптимизма, которые заряжают нас на последующую неделю труда и преодоления трудностей! И плюс — еще дюжину поводов веселиться: Пурим, Ханука, Песах, Симха Тора… Такого количества праздников жизнелюбия нет ни у кого, и это один из секретов нашей живучести. Со времен царя Ирода десятки тиранов отнимали у нас деньги, дома, скот, землю, право носить еврейскую одежду, издавать свои книги и газеты, говорить на своем языке и учить ему наших детей. И не могли понять, почему, потеряв все, даже родину и родной язык, мы остались евреями. А разгадка проста: человека, который хотя бы раз в неделю радуется жизни, сломать нельзя! А уж целый народ — тем более! Подумайте сами: разве может выжить в веках народ угрюмый, злобный, живущий в грязи, разврате и зависти? И кого, кроме уродов и бандитов, можно зачать со злости, агрессивности и в алкогольных парах? А у евреев даже интимный момент зачатия новой жизни — тоже праздник, освященный Богом. Потому мы рожаем не тиранов, не убийц, не Гитлеров, а Эйнштейнов, Шагалов и Гершвиных…
Господи, с изумлением подумал Рубинчик, разве не то же самое он всегда говорит в постели своим русским дивам: соитие — это праздник, подаренный Богом! Именно потому он останавливает их нетерпение, включает свет, подносит им вино или шампанское — чтобы освятить им этот момент, сделать его праздником!
— И до тех пор, пока мы будем праздновать жизнь и благодарить за нее Творца хотя бы по субботам, мы останемся евреями, несмотря ни на что! — сказал раввин и вдруг стал отбивать по своей трибуне ладонями какой-то ритмичный, как в рок-концерте, мотив и петь:
«Адом олам, ашер малах
Бетерем кол ецир нирва!
Леейт нааса вехефцо кол,
Азай мелехшемо никра!..»
Зал подхватил песню, задвигался, застучал и захлопал в такт, и Рубинчик, который не понимал ни слова в этом псалме, вдруг ощутил, что его тело пульсирует и движется в ритме этой песни и ноги приплясывают вмеcте со всеми.
«В руки Творца
Вверяю свой дух
И ничего не боюсь!»
— по-русски завершил свой гимн молодой раввин. — Все, евреи! Желаю вам веселого праздника! Гут шабес! — И направился к внутренней двери, которая была за шкафом с Торой.
Рубинчик торопливо ринулся за ним:
— Извините, пожалуйста!..
Раввин повернулся и посмотрел на Рубинчика поверх очков. В его веселых темных, чуть навыкате глазах было что-то знакомое, почти родное. И Рубинчик сказал открыто:
