— И жена Игоря? — сказал он в бешенстве.
— И жена Игоря…
Он снова ударил ее, еще сильней:
— И девственна?
— И девственна…
— И жена Игоря? — бил он ее.
— И жена Игоря… — повторяла она.
И вдруг открыла глаза, глянула ему в глаза.
— Я жена Игоря, и я девственна. Клянусь богами.
Он сел рядом с ней и оторопело захлопал ресницами.
— Как это может быть? — спросил он наконец. — У него другие жены? Или он не любит тебя?
— Нет, любит, — горестно усмехнулась она, по-прежнему лежа на ковре. — Очень любит! И я одна у него. Уже три года. Просто он не может делать мужскую работу.
— Почему? — еще больше удивился Иосиф.
Она пожала своими белыми плечами, и по горькой морщинке у ее рта он вдруг понял, что она намного старше его.
— Сколько тебе лет? — спросил он, расслабленно ложась рядом с ней, потому что вмеcте с жалостью к этой русской княжне стала разом убывать сила его корня жизни.
— Скоро семнадцать.
— И ты не знала мужчин?
— Да. Я ведь мужняя жена. Но никто не знает того, что я тебе сказала. Мне жаль тебя, Иосиф…
— Почему? — спросил он.
Она не ответила.
Свечи серебряного светильника оплыли и погасли, и они оба лежали в полумраке, и он не знал, что ему теперь делать. Киевская княжна, юная жена варяжского князя Игоря, лежала подле него совершенно нагая, а где-то рядом, в ста шагах от них, великий Песах вел допрос ее мужа. Мужа, который умеет воевать, захватывать города и пригороды, убивать, распинать, грабить, угонять в рабство и накладывать дань на побежденных, но не умеет делать мужскую работу. Какая печальная, горькая жизнь у этой Вольги…
Тихое, почти неслышное касание вдруг ощутили волосы на его груди.
Он замер.
Так чуткий зверь сторожко замирает на лесной тропе, услышав неожиданный пробег ветра по кронам деревьев.
Касание продлилось — медленное, осторожное прикосновение легкой женской ладони, идущее по опушке его груди… живота… все ниже… и ниже… и вызывающее такой мощный прилив крови во все его члены, словно грянули боевые барабаны, словно пульс наполнился жаркими толчками крови, словно сердце помчалось вскачь, в роковую атаку…
19
Рубинчик очнулся в больничной палате оттого, что кто-то держал его за руку и по этой руке из него словно вытекало излишнее напряжение. И сердце замедляло свой безумный галоп, и пульс успокаивался.
Он открыл глаза.
Неля, его жена, сидела над ним, держа его за руку. На ней был застиранный больничный халат и такая же серо-белая больничная шапочка со смешным чернильным штампом на украинском языке: «Кiiвска лiкарня № 39».
— Где я? — спросил он.
— Ты в Киеве, все в порядке. Лежи, — сказала она мягко.
Он скосил глаза — в палате, кроме него, лежали на койках еще шесть человек.
— И тебя вызвали в Киев? — изумился он. — А что со мной? Инфаркт?
— Нет. Но у тебя давление двести сорок на сто восемьдесят. А было еще больше.
— И что это значит? — Рубинчик всю жизнь считал себя абсолютно здоровым и никогда не измерял своего давления.
— А как ты себя чувствуешь? — осторожно спросила Неля.
— Нормально. Немножко голова тяжелая, а так… Могу даже встать.
Он зашевелился, пытаясь подняться, но она испуганно удержала его:
— Нет, нет! Лежи! — и позвала кого-то рукой: — Зайди, он очнулся!
Игнат Дзюба, загасив в коридоре сигарету, вошел в палату.
— Ну вот! Наконец-то! — сказал он с напускным оптимизмом, типичным для посетителей тяжелобольных. — Напугал же ты нас, старик! Врачи говорят, с таким давлением не живут! А я им говорю: да бросьте! Его же сто сорок ткачих ждут, как он может не жить? Мы с ним еще и по горилке ударим! Точно, Иосиф?
— А у тебя с собой? — спросил Рубинчик.
— Ну? Ты видишь? — сказал Игнат Неле. — Я ж те говорил: он придуривается! А если я еще сюда делегацию ткачих запущу, да с цветами!..
Медсестра, суровая, как штукатурка на стенах, подошла к кровати Рубинчика, молча взяла его руку, обвязала резиновым жгутом выше локтя и стала измерять давление.
Рубинчик, Неля и Игнат смотрели на нее вопросительно.
— Сколько? — спросил Игнат, когда она стала сворачивать резиновый шнур.
— Двести двадцать на сто шестьдесят, — сообщила она.
— Ну, уже можно жить! — бодро воскликнул Игнат и, посмотрев на часы, сказал Неле: — Вы как — сегодня полетите? Или завтра?
— Я не летаю, — сказала Неля. — Я боюсь самолетов.
Но дело было не в ее аэрофобии. А в том, что отправиться домой самолетом Рубинчику не разрешили врачи. И только через двое суток, когда давление снизилось почти до нормы, главврач выпустил его из больницы под Нелину расписку, что она повезет его домой поездом.
В поезде, в мягком купе на двоих, Неля сказала:
— Знаешь, это была твоя последняя командировка.
— Почему? — изумился он.
— Потому что мы уезжаем из этой страны. Хватит.
И рассказала про израильский вызов, «Доску информации» в консерватории, старуху Ребекку Гилель и статью в «Огоньке». И о том, как ее избили в Москве и выбросили из троллейбуса.
— Ребекка не стала ждать, когда немцы начнут избивать евреев на улицах, и осталась жива, — сказала Неля. — А у нас дети, и мы еще сидим тут!
— Но что я буду там делать?!
— Не знаю. Но если ты не поедешь, я уеду с детьми. Решай.
Лежа на полке, Рубинчик услышал, как оглушительно заклацали колеса поезда, и увидел, как замелькали за окном стальные опоры моста — они проезжали тот самый мост, на котором он пять дней назад потерял сознание.
20
Всего неделю назад до поездки в Киев Рубинчик легко и меньше, чем за полминуты, проходил весь длиннющий редакционный коридор — от кафе-столовой в северном крыле здания до кабинета главного редактора в его южной стороне. Но сегодня он с трудом, насильно и уже почти полчаса тащил себя по этому коридору, хотя всего час назад дал Неле слово, что не задержится в редакции и десяти минут, а тут же, с утра, положит на стол главного заявление об увольнении и попросит служебную характеристику. Без этой характеристики (а также разрешения от покидаемых родителей, справок с места жительства, из военкомата, из кассы профсоюза об отсутствии долгов, из библиотеки, с телефонной станции и т. д. и т. п.) ОВИР не принимал прошений о выездной визе. Но если требование всех этих чертовых справок о долгах Рубинчик еще как-то понимал, то необходимость представить характеристику с места работы выводила его из себя. Ну на кой хрен им характеристика? И что в ней должно быть написано? «Имярек такой-то морально устойчив, политически грамотен, предан делу построения коммунизма, дисциплинирован и рекомендуется к выезду на постоянное жительство в Израиль?» Так, что ли? А если он прогульщик, алкоголик и антисоветчик, то его не выпустят?
