— Я никуда не уеду! — резко, даже резче, чем ему бы хотелось, ответил Рубинчик и встал, взял с тумбочки пачку «ТУ-134» и, набросив на голые плечи пиджак, вышел на узенький балкончик, заставленный пустыми банками, автомобильными шинами и старыми игрушками Ксени и Бориса. Он никогда не курил в квартире и, даже выйдя на балкон, всегда проверял, перед тем как закурить, плотно ли закрыта форточка в окне детской комнаты. Вот и сейчас он по привычке тронул рукой эту форточку, прижал ее, чтобы дым от сигареты не пошел к детям, и только после этого чиркнул наконец спичкой и жадно затянулся.
Россыпь одинаковых шлакоблочных восьми- и шестиэтажных «хрущоб», запаянных по швам какой-то черной мастикой и оттого похожих на костяшки домино, лежала перед ним в серой мгле подмосковного поселка Одинцово. За домами, на пустыре, темнели два ряда кооперативных гаражей, там стоял и его, Рубинчика, старый «Москвич». А дальше был лес, пересеченный железной дорогой, по которой так часто проходят поезда, что Рубинчики и все остальные жители этого района уже не слышат их.
Но сейчас, среди ночи, Рубинчик и услышал и увидел очередной поезд и вдруг, впервые за четыре года жизни в этом поселке, понял, что все поезда, проходящие мимо его дома, катят на Запад! Да, четыре года — ежедневно и даже ежечасно! — проходят под его окнами поезда, клацают колесами, как вот этот поезд, и зовут его гудками, и за желтыми пятнами окон увозят из России евреев и их детей — от антисемитских анекдотов, от процентной нормы и от этих неразрешимых вопросов: «Папа, а что такое жидовка?»
Но он, Иосиф Рубин, — русский журналист. Он не только никогда не думал об эмиграции, но даже избегал разговоров о ней. Так мусульмане избегают входить в церковь, и так религиозные евреи не просто избегают свинины, но и самого этого слова. К тому же в этом отстранении от проблемы «ехать — не ехать», которая занимала сейчас всех российских евреев, был и другой резон. Каждый, кто общался с отъезжающими «отщепенцами» и «предателями Родины», немедленно попадал в категорию «сомнительных», «ненадежных» и «политически неустойчивых». А это означало конец карьеры. Не арест, нет, но лишение доверия начальства, за которым незамедлительно следовало отстранение от газетной работы или, попросту говоря, изгнание от корыта. Из корыта сытой жизни коммунисты позволяли хлебать только верноподданным.
Однако и от вопросов дочки так просто не отмахнешься. «Папа, я не хочу быть еврейкой». А он хотел? Всю свою сознательную жизнь — и особенно когда у него появилось журналистское удостоверение — Рубинчик безуспешно пытался выяснить свое происхождение. Но дальше записи 1941 года в архиве саратовского детдома идти ему было некуда, поскольку там значилось:
«Рубинчик Иосиф, возраст — пять — восемь месяцев, вес — 3240 граммов, состояние — истощенность, особые приметы — крайняя плоть обрезана, на левой лопатке родимое пятно величиной 2 мм. Доставлен из детприемника Казанской ж.-д. без документов 20 октября 1941 года. Фамилия и имя даны в детприемнике».
И все. Где родители? Кто они? Ничего! Единственное, что ему удалось установить, это происхождение своей фамилии. Оказывается, начальником детприемника Казанской ж.-д. в 1941 году была некая Эзра Рубинчик, и всех еврейских младенцев с обрезанной крайней плотью, которых находили в поездах беженцев, разбитых немецкими бомбежками, она называла именем своего сына, погибшего на войне, — Иосифами Михайловичами Рубинчиками. В журнале регистрации детей с 1941 по 1945 годы Рубинчик нашел еще восемнадцать своих названых братьев, отправленных в самые разные детдома СССР. Но и этой Эзры Рубинчик уже не было в живых — в 49-м, во время очередной кампании по борьбе с космополитизмом, ее именно за эту «национальную диверсию» отправили в лагерь. И, кроме обрезанной «крайней плоти» и родимого пятна, у Рубинчика никогда не было никаких данных о происхождении. Но зато все его детство и юность были отравлены возмущением: почему только за то, что кто-то отрезал ему, младенцу, лоскуток кожицы, он должен страдать всю жизнь?! За что ему, мальчишке, пацаны мазали губы салом? За что его били до крови, звали «жиденком» и «пархатым», не приняли в детдомовскую футбольную команду, в летное училище, в Ленинградский университет?
Разве это он распял Христа?
Он никогда не знал своих родителей, но до студенческих лет злился на них — зачем они так наказали его?
А теперь и дочка: «Папа, а что такое жидовка?» Дожил! Нет, он завтра же пойдет в детский сад и устроит скандал директрисе! И добьется, чтобы эту сволочь воспитательницу, которая назвала его дочку «жидовкой», выгнали с работы!
Но тут в его памяти всплыли волчьи взгляды тех гэбэшников, которые летели с ним в одном самолете из Мирного. Нет, ничего он не добьется в детском саду! Разве эти статьи в «Правде» и других газетах о том, что евреи служили в гестапо, не являются почти открытым призывом Кремля к еврейским погромам?
Рубинчик зябко поежился, в сердцах швырнул с балкона окурок, вернулся в квартиру и по привычке направился в детскую проверить детей. Нажал на дверь, но эта паскуда скрипнула так, что Ксеня тут же заворочалась во сие. Вечно он забывает смазать эту проклятую дверь! Рубинчик зашел в спальню, которую они с женой отдали детям, и первым делом сунул руку под одеяло Бориса, проверил у сына простынку. Пока сухо, ура! А с Ксеней беда, она постоянно сбрасывает с себя одеяло, а потом мерзнет во сне и простужается. Вот и сейчас поджала голые ноги под подбородок.
Рубинчик укрыл дочку, туго заправил одеяло под матрас с двух сторон и постоял над детьми. Неужели и им идти по тому кругу унижений, избиений и остракизма, который он прошел в своем детстве? Или ему все-таки взять детей и — уехать? Но там, на Западе, как он будет их кормить? Кому там нужен журналист, не знающий никаких языков, кроме русского?
Подняв с пола плюшевого медведя, Рубинчик положил его сыну на подушку и вышел в гостиную. Неля уже спала, ее длинное узкое тело теперь наискось пересекало раскрытый диван-кровать. В ночном полумраке он увидел ее белое плечо, щеку на подушке и губы, приоткрытые, как у дочки. Его всегда удивляло, что он — половой антисемит и русофил, как он сам себя называл, — женился на еврейке. Может быть, все его романы с русскими женщинами были просто реваншем за детство, отравленное юными и взрослыми антисемитами? А когда пришла пора жениться, он подсознательно выбрал еврейку? Или это Неля выбрала его?
Рубинчик осторожно поднял край одеяла и лег, сразу оказавшись в коконе из Нелиного тепла, запахов ее груди, волос, плеч.
Неля, не открывая глаз, сонно потянулась к нему, прилегла к его боку теплой грудью, и Рубинчик тут же почувствовал, как в нем проснулось, вздыбилось желание, отчего даже голенные мускулы напряглись. И тотчас Неля, всегда чуткая на такие моменты, открыла один глаз и вопросительно посмотрела на мужа. Хотя последние три года, то есть сразу после рождения Бориса, в их сексуальных отношениях наступило некое похолодание, Рубинчик нередко просыпался посреди ночи от требовательного напряжения плоти, и тогда секс на рассвете еще доставлял им почти прежнее, досупружеское удовольствие. Словно за прошедшую ночь забывались и двое детей, и его, Рубинчика, слишком частые командировки, и семейные ссоры, и вся эта мерзкая дневная накипь будничной советской жизни. К утру, а точнее, к рассвету, они иногда снова хотели и имели друг друга, истово, подолгу, всласть.
