— Можете взять детей и проходите. Носильщик вынесет ваши вещи.
— А жена?
— Придет, никуда не денется!
«Кажется, пронесло!» — подумал Рубинчик и в этот момент увидел Нелю. Она вышла из кабины гинеколога — слезы на щеках, побелевшие губы дрожат. Но глаза сверкают таким бешенством, какого Рубинчик в ней и не подозревал.
«Только молчи! Молчи!» — мысленно приказал он ей и взмолился, и, кажется, она прочла это в его глазах.
— Руки в стороны! — велела Неле таможенница и стала ощупывать на ней одежду.
— Меня уже щупали! — сказала ей Неля, глазами посылая Рубинчика и детей вперед, на перрон.
Рубинчик подхватил на руки Бориса, шагнул мимо пограничников на перрон и вдруг услышал телефонный звонок — там, в глубине таможни.
Один звонок… второй… третий…
Сержант-пограничник, прогуливавшийся по перрону с овчаркой на поводке, тоже остановился, прислушался.
Но вот кто-то снял там трубку.
Рубинчик закрыл глаза и почувствовал, что, несмотря на мороз, пот выступил у него на лбу. Носильщик выкатил на перрон тележку с тремя распахнутыми чемоданами и охапкой вещей — измятых, пересыпанных чаем, кофе, солью и осколками сломанного термоса.
— Получи свои вещи! — усмехнулся он и вывалил все на перрон к ногам Рубинчика. Так, что несобранные части фотоаппарата покатились по платформе вмеcте с изуродованными детскими игрушками.
— Спасибо! — зло сказал ему Рубинчик.
— Не стоит! — насмешливо ответил носильщик и ушел, а Рубинчик, став на колени, принялся засовывать вещи в чемоданы. Ксеня стала помогать ему, а Борис, обняв разорванного мишку, громко сказал:
— Этот дядя плохой. И тетя тоже.
Неля миновала паспортный контроль, вышла на перрон, дернула Ксеню, подхватила Бориса на руки и пошла с ними по платформе, демонстративно презрев собственные вещи.
— Куда! Стой! — одернул ее грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей овчаркой на поводке. — Эмигрантам в одиннадцатый и двенадцатый вагоны!
Овчарка, рыча, натянула поводок, но пограничник удержал ее и, когда Неля с детьми отпрянули и пошли в другую сторону, сказал:
— Спокойно, Картер! Сидеть!
Перрон заполнила роскошная публика: упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от братьев Брукс и Пьера Кардена и их жены разного калибра и веса, но все до одной — в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин — французскими духами и сигаретами «Мальборо». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером, в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила империи, — свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.
И только одна мелочь портила эту картину фешенебельного бродвока. Евреи. Поразительно, как всего за одни сутки можно изменить людей. Каких-нибудь 30–40 часов назад в той же Москве и на том же Белорусском вокзале эти люди выглядели буржуями — в их болгарских дубленках и каракулевых пальто. В поезде они ели бутерброды с икрой, пили шампанское и дерзко мечтали о Канаде, США, Австралии и отдыхе в Эйлате и на Багамских островах. Их речь была пересыпана такими фартовыми словами, как «моргедж», «кондоминиум», «лоун» и «шевроле-эмпала». Но вот их пропустили через ночной морозный отстойник на брестской привокзальной площади, через таможенный досмотр и осмотр анальных и прочих отверстий, и — где их дерзкая самоуверенность вечного народа, прошедшего от Египта и Испании до Персии и России? Где их пресловутое остроумие? Где их мудрые глаза Спиноз и Эйнштейнов и пылкие очи Эсфирей? Жалкое, потное, растерзанное и пугливое стадо с сопливыми, плачущими детьми. Окруженные пограничниками с собаками, они волоком тащат по перрону свои незакрывающиеся чемоданы, из которых вываливаются трусы, детские пеленки и семейные фотографии. Снежная поземка подхватывает эти пеленки и фотографии и сметает с платформы под колеса поезда.
— Ну и народ! — громко сказал молоденький лейтенант-артиллерист своей жене в свежем перманенте. — Два рубля жидятся на грузчика потратить! Тьфу!
— Стадо! — согласилась его юная жена.
— Что ж вы хотите от изменников Родины? — сказал рядом какой-то дипломат.
— Скоты! Чистые скоты! — поделился с ним своим возмущением молоденький лейтенант.
Тут какой-то старый, хромой, небритый и в мятом пальто эмигрант, отставший от группы евреев и тащивший одной рукой фибровый чемодан, другой — плачущего пятилетнего внука, споткнулся и упал на своем подломившемся протезе, брякнувшись лицом о промерзлый бетон перрона. Половина его деревянной ноги отлетела в сторону сержанта-пограничника с собакой, отчего собака тут же взмыла в воздух, в прыжке схватила этот кусок протеза и, притворно рыча, стала терзать его в своих белых молодых клыках, предлагая старику игру в «А ну-ка, отними!» Сержант закричал ей: «Фу! Брось! Отставить!», испуганный еврейский ребенок заревел в полный голос, а инвалид сел на землю, лицо его было в крови. Учуяв запах крови, собака тут же оставила протез и ощерилась теперь уже не игривым, а грозным рычанием. Но сержант-пограничник прикрикнул на нее и увел в другой конец перрона.
— Кошмар! Идем отсюда! — брезгливо сказала жена лейтенанта.
Инвалид с разбитым лицом попробовал встать, но тут же опять завалился на бок и только теперь обнаружил, что его протез сломался и одна нога короче другой. Окровавленный и одноногий, в мятом пальто, вспоротой меховой шапке, с ревущим рядом сопливым внуком, он был похож на алкаша, вывалившегося из сельпо.
— Я не понимаю, зачем их выпускают! — сказал лейтенант дипломату. — Только нашу страну позорят!
И вдруг из этого окровавленного человека-обрубка до них донеслись слова:
— Ты, артиллерия! Ты можешь из миномета в печную трубу попасть? А?
— Что он говорит? — переспросил лейтенант у дипломата.
— Он спрашивает, можешь ли ты из миномета в печную трубу попасть, — сказала лейтенанту его юная жена.
