— Не дороже, чем на 250 рублей. А у вас дороже. Сымайте! Где еще золото? Нету? К гинекологу на осмотр! Вон в ту кабину! Быстрей! И дочку туда же!
— Но ей только десять лет!
— Не важно! Там проверят! Мало ли что вы ей промеж ног сунули! Шо мы — вас не знаем? А вы шо хромаете, мужчина? Сымайте обувь! Протез? Тем более! Снять протез! Живо!
— Я инвалид войны, капитан запаса!
— Видали мы ваших инвалидов войны! Из Ташкента, небось! Живо снять протез! Что-то он тяжелый для дерева! Вася, дай пилу!
— Да вы что! Товарищи, как я ходить буду?
— Мы вам не товарищи. Тамбовский волк вам товарищ!..
Пила впивалась в протез инвалида, отвертки вспарывали портативные радиоприемники и фотоаппараты, щипцы выламывали рычажки-буквы у пишущей машинки, шило продырявливало мехи в аккордеонах и головы целлулоидных кукол, сильные пальцы выдавливали краску из тюбиков. Рубинчик ясно видел, что под видом формального поиска контрабанды здесь идет последний акт какого-то жестокого, мстительного мародерства. Словно в отместку за то, что кто-то уезжает, а они остаются, таможенники ломали, портили и превращали в груду лома те вещи, которые они не могли отнять. И швыряли их на другой конец стола вмеcте с оторванными подкладками детских пальто, мужских пиджаков, шапок, подушек.
— Не прикасайтесь к вашим вещам! Отойдите! Грузчики сами сложат!
Грузчики наспех и с нарочитой небрежностью совали в чемоданы кашу вещей, половина не помещалась, но хозяевам уже не разрешалось прикасаться к этим чемоданам, чтобы они тайно не сунули в них кольцо или бриллиант перед прохождением личного досмотра. Распотрошенные чемоданы с торчавшими из них штанинами кальсон и рукавами детских платьев грузчики несли на перрон, а хозяева чемоданов двигались рядом на расстоянии пяти метров и в двери останавливались. Здесь два пограничника проверяли их документы, сверяя с какими-то своими списками, рассматривая детально и даже сквозь лупу все печати и штампы на выездных визах и пристально сличая фотографии на этих документах с оригиналом. После этого двое таможенников ощупывали мужчин, а две таможенницы — женщин и детей.
— Дайте сюда эту соску! Разверните ребенка! Не простудится, разворачивайте, швыдше! Быстрей! Залыште ребенка тут, а сами — до гинеколога! Вон у ту кабину!.. Мужчина, выверните карманы! Скилькы у вас долларов? А это шо за значок? Мастер спорта? Советские знаки отличий вывозить нельзя! Сымайте! А это шо за кольцо? Обручальное? А почему з камнем? Ценные камни вывозить нельзя! Шо значит «не сымается»? Зараз сымем!
Людей грабили, раздевали, потрошили и снова грабили до последней нитки жемчуга и обручального кольца — в двух шагах от платформы, к которой вот-вот должен был подойти венский поезд. И все это — быстро, в темпе, как на конвейере. С руганью, с окриками и с такой стервозностью, словно не эти же люди и не этим же таможенникам заплатили через грузчиков каждый по 400 рублей за эту милую процедуру.
— Детское питание вывозу не подлежит!.. Норку оставьте, норку можно вывозить только в изделиях!
— Но это муфта!
— Не разговаривать! Это целая норка. Не оставите — не едете! Быстрей! Решайте!
И люди тупо, очумело, в каком-то трансе отдавали деньги, меха, бусы, кулоны, кольца, люди позволяли делать с ними что угодно, потому что вон там, рядом, за окном, за дверью, за краем платформы, — полосатый шлагбаум и граница этого прекрасного государства всеобщего равенства и братства.
— Следующий! К третьему столу! Поднимите чемоданы! Где справка от ветеринара на собаку?
— Где документы на вывоз картин?…
— Бинокли и оптику вывозить нельзя!..
— Стиральный порошок вывозить нельзя!..
— Мерильный инструмент вывозить нельзя!..
— Изделия из слоновой кости вывозить нельзя!..
Стоя за канатом в ожидании своей очереди, Рубинчик ежеминутно смотрел на часы и лихорадочно отсчитывал в уме: вчера к пяти часам дня полковник Барский уже знал, что он в Бресте, и наверняка позвонил в Брестскую таможню. Выяснив, что Рубинчик еще не пересек границу, Барский приказал — что? Найти у Рубинчика ту проклятую рукопись? Конечно, никакой рукописи у него уже нет и бояться ему теперь нечего. Но, с другой стороны, Оля сбежала из деревни в Москву, а из Москвы прикатила сюда, и Барский может узнать об этом в любой момент. А узнав… Господи, что может сделать Барский, если узнает, что его дочь в Бресте?
Стоя в изнурительной и потной очереди на проверку ручной клади, Рубинчик каждой клеткой своего тела чувствовал, что его жизнь висит на волоске, на ужатом до предела нерве времени, и каждый телефонный звонок там, в глубине таможенного зала, может стать роковым зовом по его, Рубинчика, тело и душу.
А рядом, за канатом, отгораживающим эту очередь от ринга потрошителей чемоданов, гневной бычьей походкой прохаживалась сисястая, толстозадая начальница таможни капитан Елена Васько. Она курила, не переставая, ее сапоги звучно клацали по кафельному полу, а ее губы цедили:
— Предатели!.. Жиды!.. Фашисты!.. Назад! От каната!.. Сионисты!.. Отойдите от каната, предатели!..
«Сука, — подумал Рубинчик, — с утра сняла с грузчиков и таможенников свою долю взяток, а теперь ходит тут пантерой и материт евреев, чтобы никто ее в этом не заподозрил. И все они, таможенники и грузчики, лютуют тут, матерятся и гаркают тоже для того, чтоб страшней было жидам, чтобы все бросали, лишь бы уехать. Психическая атака».
— Мне фашисты одну ногу фугасом оторвали, а вторую вы пилой распилили! — сказал инвалид войны начальнице таможни, сидя на полу и ремнями привязывая к культе надпиленный в двух местах протез.
— Пшел вон! — презрительно бросила ему начальница таможни.
— Да я-то уйду! И на одной ноге уйду! — сказал он и, отжавшись от пола руками, встал на ноги и постучал протезной ногой об пол. — Только вам ни та кровь, что я за вас на войне пролил, ни вещи наши впрок не пойдут. Помяни мое слово капитана запаса!
И пошел, прихрамывая, к выходу на перрон.
— Назад! — крикнула ему, багровея, начальница. — На медосмотр!
Инвалид повернулся и посмотрел ей в глаза. По его лицу еврейского остряка и заводилы было видно, что он вот-вот скажет ей по поводу этой экзекуции и проверки анального отверстия нечто такое, что либо испепелит ее, либо превратит в посмешище. И он уже вдох сделал, чтобы сказать это погромче, но в этот момент громкий, почти истерический крик: «Папа, молчи! Папа!» — залепил ему рот, как кляпом. Он глянул на свою дочь, спешившую к нему с двумя внуками, и вздохнул:
— Ладно, доченька, ради тебя покажу им и зад на прощание…
— Замолчи! Умоляю тебя! — снова прервала она отца.
Рубинчик смотрел на эту буйволицу в капитанских погонах, и на грязных алкашей грузчиков, и на стервенеющих в своем мародерстве таможенников, и на таких же, как грузчики, небритых евреев, потных и тоже стервенеющих в упрямой борьбе за каждую тряпку и фарфоровую чашку. Господи, до какого же скотского, варварского и предчеловеческого состояния довели друг друга две нации! Ожесточенными скотами были тут и те, которые грабили, не жалея ни старика, ни женщину, ни ребенка, и те, которые за каждую мелочь переживали и сражались, как за жизнь. А ведь это две нации, претендующие, обе, на богоизбранность. Евреи — богоизбранные, а русские — богоносцы. «Богоносцы, мать вашу в три креста! — захотелось выкрикнуть Рубинчику, — православные!. Что же вы творите сами с собой?!»
