— Товарищ полковник, уже посадка, а его все нет!
— Что? — Барский оторвался от окна и повернулся к двери, там стоял капитан Фаскин.
Но прежде чем Фаскин успел повторить свой рапорт, радио доложило ржавым металлическим голосом: «Заканчивается посадка на самолет, следующий рейсом двести тридцатым «Москва — Вена». Повторяю: заканчивается посадка…»
Барский посмотрел Фаскину в глаза, и оба они разом подумали об одном и том же: ушел Рубинчик! Через другую таможню ушел и увез свою рукопись!
Барский нервно схватил телефонную трубку и уже через минуту говорил с Брестом. Начальница брестской таможни капитан Васько низким прокуренным голосом доложила ему, что пассажир Иосиф Рубинчик сегодня утром зарегистрировался в очередь на проверку багажа. Но не только не проехал Брест, а даже таможню еще не проходил.
— А Анна Сигал? — словно бы невзначай спросил Барский.
— Сигал? Сейчас посмотрю…
И пока там, в Бресте, капитан Васько шуршала списком, Барский вдруг поймал себя на том, какими нервными от волнения пальцами он чиркает спичкой и прикуривает в ожидании, казалось бы, такой простой информации. И с каким напряжением прижимает к уху телефонную трубку.
Наконец капитан Васько сказала:
— Сигал Анна Евгеньевна. Нашла такую. С собакой. Тоже стоят в очереди на завтра. Их чего — проверять с пристрастием?
И вдруг счастливая мысль озарила Барского.
— Минутку! — сказал он в трубку и повернулся к Фаскину. — Живо к диспетчеру: узнай, что сегодня летит до Бреста. — И уже совсем иным, веселым голосом сказал в трубку: — Как вас звать, капитан?
— В каком смысле? — настороженно спросил низкий голос капитана Васько.
— Да в самом прямом! Как вас зовут?
— Елена. А что?
— Значит, так, Лена, — сказал Барский с улыбкой. — Я к вечеру буду в Бресте. До моего прилета ни Рубинчика, ни Сигал на досмотр не брать!
— Сегодня московский самолет уже пришел, товарищ полковник, — сухо сообщила Васько.
— Не важно! Я прилечу. Не знаю, каким рейсом, но к ночи буду! И без меня ни Сигал, ни Рубинчика не таможить! Это приказ, вы поняли, Лена?
— Так точно, товарищ полковник, — все тем же официальным тоном сказала Васько. — У нас сегодня и так, и так поездов больше нету.
— Отлично! — Барский положил трубку и оживленно прошелся по кабинету. «А вот те по локоть, господин Рубинчик! Ты думал меня надуть и вывезти свою рукопись через Брест в какой-нибудь мясорубке? А я сегодня буду в Бресте и рассчитаюсь с тобой за все — за срыв операции «Дева», за Олю. И вообще, к чертовой матери эту меланхолию и хандру! Месть вкуснее хлеба и слаще любви! Как вы сказали, Анна Евгеньевна? «Разве мои отношения с мужчинами угрожают безопасности нашей Родины?» А вот и угрожают! Мне угрожают!»
И вдруг он замер на месте от новой идеи. Анна еще здесь! На его территории!
А Раппопорт уже, конечно, в Вене, и ждет ее с цветами! «Но вот вам хрен, мистер с тремя «п»! Анна будет — ни мне, ни тебе! Ты оставил в Москве легенду о том, как обыграл КГБ и меня, Барского, как Каспаров Карпова. Но турнир не окончен! Я допишу этой легенде новый финал! В нашем оперативно-техническом управлении, кроме рицина, который действует мгновенно, есть и другие средства, действующие через сутки…»
— Товарищ полковник, — возник в двери капитан Фаскин, — в Брест можно лететь из Внукова, через Минск и Барановичи.
62
К вечеру Рубинчик прошел все, что прошли прибывшие до него эмигранты. Тщетные поиски хоть какой-нибудь информации о процедуре пересечения границы. Вынужденная уплата грузчику Стаху четырехсот рублей только за запись на завтрашний таможенный досмотр. («Яуреи, вы уси уидэтэ! — вещал этот Стах на ломаном русско-украинско-белорусском диалекте, возникая откуда-то с тылов вокзала и успокаивая толпу, бурлящую у закрытых дверей таможни. — Уси поидэтэ абы гроши! Маете гроши — поидэтэ! Нэ маетэ — почивайтэ!») А после взятки этому Стаху — снова тщетная очередь за билетами до Вены, потому что через Варшаву ехать нельзя, там при спешной пересадке с поезда на поезд польские грузчики-антисемиты отнимают всю валюту и еще разбивают ваши чемоданы, чтобы вещи выпали, а собирать эти вещи вам некогда — поезд уходит. И уже к пяти часам, к сумеркам, — последние безуспешные попытки снять в Бресте комнату хотя бы для Нели и детей. И дело было не столько в баснословной стоимости этих комнат, сколько в распространившихся среди эмигрантов сведениях об опасности таких ночлегов. У одного эмигранта во время такого постоя украли все деньги, и человеку даже некогда было заявить в милицию — спешил на поезд до Вены. У второго вытащили из чемоданов все ценные вещи, и он только во время таможенного досмотра увидел, что в его чемодане вместо фотоаппарата утюг, а вместо меховой шубы — драная телогрейка. У третьих хозяева-антисемиты подсыпали детям в манную кашу не то дуст, не то толченое стекло, а в Варшаве их даже в больницу не приняли. А какая-то семья вообще пропала…
Никто не знал, достоверны ли эти слухи, или это городские власти пытаются пресечь нелегальную сдачу комнат в аренду жителями Бреста, или эти слухи распространяют обитатели коммунальных квартир из зависти к большим доходам владельцев частных домов. Но как только Неля услышала про толченое стекло, она сказала Иосифу:
— Ни в какую квартиру мы не поедем, даже в хоромы!
— Но в гостиницу нас не возьмут, у нас нет паспортов!
— Значит, будем ночевать здесь.
— На морозе? Ты с ума сошла! Минус пять градусов!
— Люди ночуют, — сказала Неля и стала вынимать одежду, простыни, одеяла — все теплое, что она, слава Богу, запихала в дорожные чемоданы.
— Давай снимем комнату, и я не буду спать ни минуты! Буду сидеть над вами, как часовой.
— Из тебя часовой! — усмехнулась Неля. — Это Белоруссия! Убьют по башке лопатой. Тебя не жалко, но детьми я рисковать не буду. — И стала раскладывать пустые чемоданы топчаном, как делали все эмигранты на привокзальной площади.
Рубинчик знал Нелин характер — если она ожесточалась, спорить с ней было бесполезно, она могла сунуть руки в огонь и держать их там из принципа. Дети, уже изрядно промерзшие, с разом засопливившимися носами, удивленно смотрели на свою мать.
— Мама, я тут спать не буду, — заявил Борис. — Я хочу домой. Дома тепло.
— Папа, а если звери придут? — спросила Ксеня.
— Я сейчас вернусь! — Рубинчик, перешагивая через чемоданы и узлы эмигрантов, решительно пересек еврейский табор, протиснулся сквозь толпу к закрытой двери вокзала и громко застучал в нее кулаком.
— Еще один! — недовольно сказал в темноте женский голос.
— Сейчас по шее схлопочешь, этим все кончится. Лучше прекрати, — посоветовал мужской.
Но Рубинчик продолжал стучать, в нем еще сохранился апломб московского журналиста, перед которым не так давно были открыты все двери и ради которого даже взлетали вертолеты полярной авиации. Наконец открылась и эта дверь, в ней стоял молодой милиционер. Он был ростом с Рубинчика, скуластый и прыщавый, с косой челкой на узком лбу.
