Конечно, были на перроне и другие пассажиры — иностранцы, советские дипломаты с семьями, а также армейские офицеры и генералы, которые возвращались из отпуска в кремлевские дивизии, расквартированные в Польше, Венгрии, Германии, Чехословакии и других европейских странах. Их румяные лица, парадные шинели, каракулевые папахи, хозяйский апломб и дубленки их пышных жен лучше любых дипломатических нот и межконтинентальных ракет свидетельствовали о том, что за 60 лет коммунисты действительно осуществили тысячелетнюю мечту российских князей и императоров — Москва превзошла в своем могуществе и Рим, и Константинополь, и Берлин, и вообще все имперские столицы, известные человечеству: в ее подчинении было больше ста народов Европы, Азии, Африки и даже Южной Америки.
Но иностранцы и все обладатели советских заграничных паспортов ехали в первых десяти вагонах прямого следования, не смешиваясь с простой публикой, тогда как эмигрантам и прочим пассажирам продавали билеты только до Бреста и только в два последних вагона. В Бресте эмигрантов ждали таможенный контроль и последняя пересадка на поезд до Вены.
Стоя на подножке своего вагона, Рубинчик смотрел на торопливую, нервную погрузку: «Мама, а где желтый чемодан? Папа, ты же термос забыл!.. Проверьте, где ваши визы?… Позвони нам из Вены, как только приедешь! Ты слышишь?… Моня, а где сумка с пирожками?!» Он смотрел на этих шумных евреев, распаренных и потных от неподъемной тяжести их чемоданов, сумок, ящиков и саквояжей, и на советских дипломатов и офицеров, брезгливо обходивших этих евреев и садившихся в другие, передние вагоны, и — снова на евреев. В их заполошенности, суетливости, громких выкриках было что-то мелочное, нелепое и надрывное, что чувствовали только их дети и собаки. Дети капризничали и сопливились, собаки рвались с поводков, а взрослые в какой-то нервозной досаде одергивали и тех и других. И снова пересчитывали свои чемоданы и отталкивали какие-то свертки, которые совали им провожающие родители, и даже кричали на них: «Ну хватит, мама! Сколько можно?! Хватит!» И только когда поезд тронулся, отъезжающие вдруг смолкли, прилипли к окнам и, кажется, впервые поняли, что они только что простились со своими родными — НАВСЕГДА!
— В будущем году в Иерусалиме! — громко крикнул кто-то с перрона, и Рубинчик тут же узнал кричащего — того самого «олимпийца», которого он встретил на ночной пробежке.
— Неля, подними Борю! Подними Борю, я хочу увидеть его в последний раз! — вдруг истерично закричала на перроне Нелина мама, и крик этот стоял у Рубинчика в ушах даже несколько часов спустя, когда поезд уже шел сквозь темные русские леса и весь вагон угомонился, если можно считать угомоном спящих детей и усталых женщин, лежавших на полках с открытыми глазами и остановившимися, неживыми взглядами. А мужчины толпились в тамбурах, нещадно курили и обменивались информацией о мародерстве брестской таможни, об условиях приема эмигрантов в Израиле, США и Канаде и последними новостями Би-би-си и «Голоса Израиля».
Но Рубинчик не вникал в эти разговоры и не слышал их. И не потому, что уже не мог записать их в свою Книгу, а потому, что иной груз, отличный от забот журналиста-хроникера, удерживал его на верхней полке.
Утром, когда тесть повез его к какому-то экстрасенсу-хиллеру вправить выбитое при аварии плечо, он не верил ни в какие волшебные биополя, телепатию и прочую фантастику. Но он поехал, потому что плечо болело, а на рентген и лечение в больнице времени не оставалось. Экстрасенс оказался коренастым евреем по фамилии Крамер — ровесником Рубинчика, с пышной всклокоченной шевелюрой, широким лбом, большим шмыгающим носом, карими глазами в очках и папиросой «Беломор», закушенной в желтых зубах. Выглядел он типичным кандидатом каких-нибудь технических наук и отказником с многолетним стажем. Но оказалось, что по своей основной профессии Крамер поэт и даже член Союза писателей, эмигрировать не собирается, а на экстрасенса только учится — в некой полусекретной экспериментальной лаборатории биоэнергетики при каком-то тоже полусекретном физико-техническом НИИ. Медленно поводя руками вдоль тела Рубинчика, он стал тут же перечислять все его прошлые и настоящие болезни:
— Глазные яблоки слабеют, скоро будете пользоваться очками… Два зуба металлические, а в двух других пломбы, но плохие, лучше бы их сменить до отъезда, а то на Западе это стоит дорого… В правом легком затемнение, вы, наверно, рано начали курить…
— В детдоме, — сказал Рубинчик.
— Молчите. В плече перелома нет, а только небольшой вывих, но это я сейчас поправлю… Справа у лопатки не то родинка, не то пигментное пятно, но ничего злокачественного… И вообще вы человек здоровый… Стоп! — оборвал он самого себя, когда его руки опустились на уровень паха Рубинчика. — Боже мой! Нет, это не автомобильная авария. Кто вас так? У вас же там черт те что с кровеносными сосудами — все всмятку! Вы лежали в больнице?
— Лежал, — сказал Рубинчик, изумленный таким точным диагнозом, ведь он никогда не встречал Крамера, а тот своими руками видит его насквозь, через одежду.
— И они вас выписали в таком состоянии? Бандиты! — возмутился Крамер и повернулся к тестю Рубинчика. — Хорошо, что вы его привезли. Сейчас я им займусь. Плечо — ерунда, мелочь. Но тут… — он покачал головой и не столько спросил Рубинчика, сколько сказал ему: — Вы, конечно, не функционируете? Я имею в виду, как мужчина.
— В больнице сказали, что со временем это восстановится, само…
— Ага! Как же! — насмешливо сказал Крамер. — Практически нет подачи крови, развиваются застойные процессы, растут тромбы, все в спазмах, а они — «восстановится»! Снимайте джинсы и ложитесь на диван! Я буду чистить вашу паховую кровеносную систему. Трусы можете оставить, они мне не мешают, а в джинсах — «молния», металл…
Крамер подошел к окну, открыл его, несмотря на мороз, и воздел руки к небу. Так, с поднятыми руками, он стоял минуты три, глубоко и шумно дыша, словно вентилируя свои прокуренные легкие чистым морозным воздухом или принимая через воздетые руки какую-то космическую энергию. Но наконец он вернулся к Рубинчику, уже лежащему на диване в одних трусах.
— Да, плечо распухло, но это потом, — небрежно сказал Крамер и стал водить своими руками над пахом Рубинчика. И хотя он не касался Рубинчика, а держал свои ладони в трех — пяти сантиметрах от него, и хотя его руки только что были выставлены на мороз, Рубинчик ощутил, что от этих ладоней исходит какое-то странное сухое тепло, которое медленно проникает сквозь его кожу все глубже и глубже.
— Пошло тепло? — спросил Крамер.
— Пошло, — подтвердил Рубинчик, ощущая, как там, внутри, все прогревается и расслабляется, словно в сухой сауне. Тепла было столько, что оно пошло дальше, глубже — до спины, до позвоночника, и Рубинчику захотелось спать.
Но он не спал. Он следил за этой странной работой. Минут через десять после начала прогревания Крамер стал водить своими руками вдоль паха Рубинчика сверху вниз и стряхивать после каждого пасса свои руки так, словно на них налипла какая-то грязь. Потом, еще минут через двадцать, таких же пассов удостоилось наконец и левое плечо.
