Изольда повернулась к Седе и сказала шепотом, как в театре:
— Помни: ты обещала!
Но Изольда могла и не напоминать Седе о ее обещании.
Господи, что мы знаем о женских сердцах? Даже Ты, Великий, не подозревал, какие сюрпризы преподнесет Тебе самая первая женщина, произведенная Тобой из ребра Адама.
Седа Ашидова, майор милиции, произведенная в начальницу Московской грузовой таможни из недр ГУИТУ, обладательница правительственных наград, именного оружия, а также титулов «Бешеная», «Чингисхан», «Могила» и так далее, влюбилась в директора театра лилипутов Вениамина Брускина с первого взгляда, как восьмиклассницы 70-х годов влюблялись в Марлона Брандо и Вячеслава Тихонова.
Могла ли она отпустить его в эмиграцию?
— Извините, — сказала Седа, вышла из своего кабинета и, чувствуя незнакомый жар во всем теле, ласточкой слетела вниз, на первый этаж, в зал досмотра багажа. — Где багаж этого артиста? Ну, как его… Который директор у лилипутов…
— А, Брускин! — сказал дежурный инспектор. — Вот. Два ящика. Ничего особенного — книги, чешский гарнитур, аккордеон «Вельтмюллер» и мотоцикл «Ява» с запасным мотором. Была коробка с фальшивыми бриллиантами в зубном порошке, но я их ему отдал.
— Что-то нужно найти! — лихорадочно перебила Седа.
— Чтобы оштрафовать или арестовать за контрабанду?
— Чтобы задержать отъезд!
— У вас лицо в помаде, Седа Рашидовна. А задержать — это просто. Прикажите разобрать его мотоцикл по подозрению в провозе контрабанды — вот он и тормознется дней на двадцать! Кто тут будет «Яву» разбирать? У нас механиков нет. А в «Яве», может, кило настоящих бриллиантов упрятано!
— Замечательно! Напишите рапорт и принесите мне в кабинет! — распорядилась Седа и, довольная собой, метнулась в камеру предметов, изъятых при досмотре багажа. Там, на этом складе, было все: от зеркал шестнадцатого века в золоченых рамах до французской косметики.
Минут через десять, когда Седа вышла из этого склада, это уже была другая женщина. Правда, на ней еще оставалась форма офицера таможенных войск — серый китель, серая юбка и хромовые сапожки, но и глаза, и ресницы, и губы, и прическа — все уже было иное. Даже сталинские оспинки вдруг непонятным образом исчезли с ее порозовевших щек.
А по радио — по тому самому радио, которое на всех вокзалах и во всех вокзальных помещениях обычно простуженным голосом хрипит неразборчивое, — вдруг чисто и громко зазвучала мелодия из «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой, там ждет тебя любовь!»
Соблазнительная, как японская манекенщица, Седа взлетела под музыку на третий этаж, в свой кабинет, и застала там инспектора, который уже принес ей рапорт о необходимости дополнительной проверки мотоцикла «Ява».
Вениамин Брускин, сидя в окружении притихших, как нашкодившие дети, лилипутов, сказал ей:
— Товарищ майор! Вы же меня без ножа режете! У меня же на завтра билет на венский самолет!
— Билет я вам помогу поменять, это не страшно, — не своим, а мягким, как у голубицы, голосом произнесла Седа и сняла телефонную трубку, набрала номер. — Алло, шереметьевская таможня? Майора Золотарева, пожалуйста! Товарищ Золотарев, Седа Ашидова беспокоит. Мне нужно задержать одного гражданина, а у него билет на завтра. Вы можете обменять на рейс дней через десять?
— Но у меня виза кончается! — воскликнул Брускин.
— Это мы тоже уладим, не беспокойтесь, — проворковала Седа, прикрывая рукой телефонную трубку.
Лилипут в красном бархатном камзоле подошел к Седе, поцеловал ей руку и сказал басом:
— Богиня! Прямо отсюда все едем в «Арагви»! Ты нам не откажешь, правда?
— Конечно, — не своим голосом сказала Седа. — Только проедем мимо моего дома, я переоденусь.
Слухи о том, что Седа-«Могила» раскололась, разлетелся по еврейской Москве с быстротой весеннего сквозняка. Но мало кто в это поверил. Крутые евреи, осторожные по своей природе, посылали на таможню верных людей, чтобы эти слухи проверить. А разведчики заставали на Комсомольской площади, № 1А, невероятную картину: полный произвол и открытое взяточничество мгновенно распоясавшихся инспекторов на глазах у совершенно преобразившейся Седы Ашидовой, которая с отсутствующим видом порхала по таможне в шифоновой блузке и яркой юбке, перехваченной широким темным поясом. Волосы были завиты мелкой волной, щеки пылали, глаза сияли, а губы постоянно то насвистывали, то напевали какие-то легкие мелодии.
Впрочем, чтобы застать теперь Седу в таможне — это тоже надо было суметь! Она появлялась там посреди дня на час-полтора, всегда в разное время, быстро и не глядя подписывала все, что ей подсовывали на подпись, и тут же исчезала, то подхваченная лилипутами на такси, а то — на первом попавшемся «леваке».
Но разведчики за то и получали свою зарплату, чтобы выяснить все и до конца. Тем более, что это не было так уж трудно — и Седа, и Брускин ни от кого не скрывали свой бурный роман. Наоборот, они открыто гуляли в самых модных московских ресторанах — «Арагви», «Узбекистане», в гостинице «Советской», «ВТО», «Доме кино» и снова в «Арагви». А днем — пивные бары в «Сокольниках», в Доме журналиста и на Арбате. И очень скоро те, кому было нужно, уже знали все подробности: что Брускин практически поселился у Седы в Грохольском переулке, 9, что по утрам Седа мчится на такси на рынок покупать ему свежие фрукты к завтраку, что после завтрака он «немножко спит», а потом «она опять прыгает к нему в постель и скачет так, что у соседей внизу люстра уже три раза падала». «Вы же понимаете, — говорили знающие люди, — если она до сорока лет была девушкой, то как ей нужно сейчас скакать, чтобы догнать все, что она упустила!» Получив такие проверенные данные, крутые евреи спешно выписывались из больниц, спешно паковали багаж, спешно договаривались о чем-то с инспекторами грузовой таможни, а вечером непременно дежурили в «Арагви» и других ресторанах, желая своими глазами увидеть преображенную Седу-«Могилу» в обществе спасителя нации Вениамина Брускина. И когда Брускин и Седа подъезжали к ресторану на такси, самые именитые евреи лично, своими руками открывали им двери. Затем, уже в ресторане, они отзывали Брускина в сторону, шептали ему на идиш и по-русски слова искренней благодарности и совали в карман пачки сотенных купюр. Брускин сначала не понимал, почему его называют «наш аидишэ витязь» и в чем состоит его заслуга перед еврейским народом. А когда ему наконец объяснили, он от души смеялся и даже возгордился и легко принимал деньги и другие мелкие подношения.
Но всему есть начало, и всему есть конец, как сказано в старых книгах. К сожалению, у хорошего конец наступает быстрей, чем у плохого. Счастье Седы Ашидовой длилось месяц и шесть дней. Два раза она меняла Брускину билет до Вены, три раза получала для него отсрочку в ОВИРе, но не лимитами ее любви и связей мерялось время Вениамина Брускина. Десятого июля артисты театра «Мечта» на своем профсоюзном собрании преподнесли ему торт с надписью «В будущем году в Иерусалиме!», двенадцатого они мирно и без Брускина улетели в Улан-Батор на гастроли. И там же, в Шереметьевском международном аэропорту, проводив «Мечту», Брускин сказал Седе, что и ему пора ехать.
