– Ну и что? – назло ему усмехнулся Гурьянов. – Может, ты нас еще сватать будешь? Так зря.
Степан Прокофьевич поставил стакан. Встал. Горькими глазами поглядел на Гурьянова (вот каким оказался тот, из-за которого Полина «хлеб не ест»), пожевал губами, произнес грустно:
– Эх ты! Разве можно так с людьми, друг? Она ж любит тебя, а ты… Скотина ты! – И пошел к двери.
– Что-о? – рванулся за ним Гурьянов. Но тот повернулся и горькими глазами своими остановил.
– Остынь. Чего уж тут? Ты ж сюда шабашить приехал. Ну и шабашь. А людей не трогай больше, понял?
И снова была работа – взрывали тундровый диабаз, корчевали тайгу, стелили лежневки трубоукладчикам, получали зарплату, слушали передачи «Юности» для строителей Заполярья и опять корчевали тайгу, стелили лежневки в болотах, гнали нитку нефте– и газопровода.
В Полином магазине было пусто – ни покупателей, ни продавщицы. Гурьянов огляделся. Из кладовой был слышен шум передвигаемых ящиков.
Он снял гирьку с весов, прокашлялся.
Полина вышла из кладовой, вздрогнула от неожиданности и замерла, глядя ему в глаза.
– Здравствуй, что ли? – улыбнулся он с грубоватой неловкостью.
– Здравствуй, Митя, – тихо ответила, еле слышно.
– Я это… я тут за взрывчаткой снова… Что бы мне Феньке подарить? Ну, то есть Алене. Я у них на свадьбе не был. Как думаешь, что взять им?
Полина с секунду помедлила, не отрывая взгляда от его глаз, а потом – суетливо, первое, что пришло в голову:
– Может, утюг? Они хорошо живут, «балок» им дали отдельный, вагончик. Ты был у них? Или бра вот. Зеркало у меня еще есть, можно зеркало… – А сама тает вся, будто оплывает внутри и будто не она эти беглые слова говорит, а кто-то другой шевелит ее губами. От ее глаз, в которых все читалось, Гурьянову даже неловко стало.
– Скажешь еще, зеркало! Ты б себе что купила?
– Я? Себе? Вот платок можно, он теплый и Аленке подойдет, у нее глаза голубые.
– Два давай. Один – тебе, у тебя тоже голубые. Я это… я зайду вечером. Или нельзя уже?
– Зачем ты так, Митя?
Аленка разлила борщ по тарелкам, подала мужчинам, сказала Гурьянову:
– Вы кушайте, кушайте, вы же с дороги.
В Фенькином вагончике-«балке», во всей его нехитрой обстановке и мебели – от вышитых накидок на кровати до нового проигрывателя на резной этажерке – была та атмосфера уюта и заботливых женских рук, про которую быльем забыл Дмитрий Гурьянов.
А за столом, друг против друга – взрослые люди, земляки, сослуживцы, а теперь взрослые люди – Дмитрий Гурьянов и Федор Бурков. Перед ними закуска – грибы, брусника, строганина и спиртное тоже – а как же? Алена борщ подает… Да, есть что выпить этим взрослым людям и закусить есть чем, а вот говорить – трудно им говорить, не о чем… Пауза такая, что аж тягостно и неловко.
– Нет, у вас порядок, порядок… – говорит наконец Митя.
Фенька улыбается со смущенной гордостью.
– Весной квартиру обещают. Может, это… может, музыку поставить? Ален!
– Да брось ты музыку! Выпьем. Жене налей. Ишь, Алена, обижает?
– Вы пейте, пейте, – говорит Алена.
– Что ты все «вы» да «вы»? Давай на «ты» и за счастье ваше!
– Я… – Алена замялась. – Я не могу.
– Как это? Ты брось. Я с тобой выпить должен!
– Нельзя ей, Мить. – Фенька взглядом показал на Аленкину фигуру, и Гурьянов только теперь заметил, что Алена в талии слегка поправилась.
– А-а!.. Значит, у вас порядок?
Фенька виновато улыбнулся.
– Тогда ты хоть теперь к нам переведись, – сказал ему Гурьянов. – Мне прошлый месяц пятьсот двадцать закрыли, а у тебя семья, нечего на бензовозе сидеть.
– Вы кушайте, кушайте, – сказала Алена. – Зачем ему к вам? Нам вполне хватает. А его тут на бурильщика учиться взяли. Чтоб специальность была.
– Хватает, значит? Ну… За хозяйку твою и за этого… Ну, будет который.
– Спасибо, – потупилась Алена.
Выпили. И опять пауза – о чем говорить?
– Н-да… Порядок у вас, значит. Значит, на Черное море я один поеду, – сказал Гурьянов Феньке.
– А может, вам не надо уезжать? – осторожно спросила Алена.
– Та-ак! – с деланным весельем сказал Гурьянов. – Теперь ты меня поучи! Ну, прямо все знают, как мне жить, один я не знаю!
– У тебя борщ стынет, Митя, – сказал Фенька и укоризненно посмотрел на Алену. – Алена! Ты это… поставь музыку, а?
Блеклое утро высветило окно Полиной квартиры.
Гурьянов лежит с открытыми глазами, притихшая счастливая Полина дремлет на его плече.
– Женюсь я на тебе, – говорит вдруг Гурьянов.
Полина вздрагивает, открывает глаза.
– А что? – продолжает он. – Поженимся, будем жить.
Полина стрункой вытягивается под одеялом.
– А что ты меня старше, так не в том дело, всякое бывает, главное – была бы любовь.
Полина не выдерживает – всхлипывает и, уткнувшись лицом в подушку, плачет навзрыд.
– Да ты что? Что с тобой, Поля? – испугался Гурьянов.
Она не унималась. Он встал, набрал воды в кружку.
– Выпей. Да что с тобой?
Полина повернулась к нему, утерла слезы, сказала с тоской:
– Дура я, Митя, ой, дура! Загадала. Вроде если ты ночью про любовь скажешь, значит – так это… снова бросишь меня.
– Тьфу! – сказал Гурьянов и сам выпил воду из кружки.
Полина прижалась к его плечу и спине, жарко и быстро сказала в затылок:
– А ты не слушай меня, не слушай. Ты женись. Мы детей заведем, много!
– Делов у меня – детей тебе делать!
Она отстранилась, спросила с болью:
– Что ты мечешься, Митя?
Он молчал.
– Ты сюда за деньгами приехал? Хочешь, я тебе денег дам?
– Какие деньги! – поспешил возмутиться Митя. – Плевать я на них хотел.
– А что тебе нужно, Митя?
– Я б сейчас арбуз съел, это точно, – вздохнул он.
– Эх, Митенька. Куда ты свою жизнь откладываешь, кому?
– Да ты ее хоть видела – жизнь? – усмехнулся он.
– Я много видела, Митя, – сказала она, не шевелясь и глядя куда-то в далекое – за стены – пространство. – Ладно. Тебе скажу. Чего уж теперь?.. Бездетная я, Митя.
– Как это? – оторопел он.
– И муж оттого ушел, – продолжала Поля. – Врачиха сказала – не будет у меня детей. – Она будто сглотнула слезы, но глаза были сухие. – А тебе жену на всю жизнь надо – чтоб и дети были, и вообще…
