– А?
– Нет, – сказал он.
– Почему? – спросила она, не обращая внимания на стук в дверь.
– Дорого. – Он убирал с ее щеки остатки краски.
Их глаза были рядом и лица тоже.
– Правильно, – сказала она. – Плохие брюки, синтетика. Я во вторник на базу слетаю, привезу тебе.
– А чего тут случилось?
– Ничего. Замучили эти женихи дурацкие. Видят, что одна. Спасибо. – И повернулась на очередной стук в дверь: – Ну, хватит, ну, Степан Прокофьевич! Вы ж замерзнете там!
– Я только спросить, Полина Андреевна, – сказали за дверью. – Я шапку оставил.
Она подошла к двери, сняла перекладину, открыла. Озябший Степан Прокофьевич вошел в магазин, подозрительно глянул на Гурьянова, взял шапку с дальнего конца прилавка и остановился, ожидая, пока Гурьянов уйдет.
– Ну, я пошел? – сказал продавщице Гурьянов.
– Зайди во вторник, за брюками.
– Спасибо. Не надо. Я уеду уже.
За спиной у него кашлянул Степан Прокофьевич.
– Ну, пока, – сказал Гурьянов продавщице и ушел.
В небольшом деревянном клубе гремел затертый твист. Раздевалки при клубе не было, просто в вестибюле стояли вдоль стен лавки, и тут же лежала одежда, а под ней рядами – валенки, унты. А в зале народу было густо, твист танцевали кто как мог, неумело, но старательно. При этом женская половина была поголовно в туфельках, а мужчины – и в сапогах, и в унтах, и только кое-кто в ботинках. Пожилые под твист танцевали фокстрот.
В радиоузле – тесной комнатенке за сценой – молоденькая, неполных восемнадцати лет диспетчерша местного аэрофлота Алена меняла на проигрывателе пластинки, а Фенька копался паяльником в разобранном магнитофоне, и Алена торопила его танцевать идти.
– Федь! – просила она.
– Сейчас, – отвечал он солидно.
Хмуро поглядывая на них, примечая интимность в их интонациях и взглядах, Гурьянов сидел у стены на топчане, зудил электробритвой, брился. Рядом две девчонки – активистки клуба – переобули унтята на туфельки и ушли в зал танцевать.
– Ну, Федя! – нетерпеливо сказала Алена, притвистовывая у проигрывателя.
– Сейчас, припаяю, и все, – отвечал Фенька. – Ты поговори с человеком, земляк же твой. Митя, она из Лихобор, землячка тебе.
– Ну? – удивился Гурьянов.
– Правда, – улыбнулась Алена. У нее были распахнутые голубенькие глазки и распевный вятский говор. – Мы у вас в заповеднике елки всегда рубили, правда, на Новый год.
– А чего – в Лихоборах ельника нет?
– А у вас красивей, – улыбнулась она. – Боялись ужасно.
– А что тебя сюда занесло?
Алена нахмурилась.
– По набору. А что это вы сразу на ты?
Распахнулась дверь, в комнату влетела раскрасневшаяся от танцев продавщица Полина.
– Привет! – сказала она всем и попросила Алену: – Аленка, нашу поставь и пошли!
– Познакомься, Поля, – церемонно сказала Алена, кивнув на Гурьянова. – Это Федин друг, они служили вместе.
– А мы знакомы уже. Здрасти. Ну, Аленка, ну, быстро!
– Что ты завелась? – строго выговорила ей Алена.
– Ну и завелась. Что – нельзя? Меня вон опять сегодня Степан Прокофьевич сватал, он видел. Вот выйду я замуж к черту! Пошли! – И за руку утащила Аленку в зал.
Гурьянов вопросительно глянул на Феньку.
– Сестры они, сводные, – ответил тот. И пояснил: – Ну, отец у них общий, бакенщик в Лихоборах.
– А муж ее где?
– Чей?
– Ну этой, Полины.
– Ах, Полин. – Фенька отвечал односложно, паяя что-то в магнитофоне. – Бросил он ее. С местной аптекаршей в Сургут смылся. Полгода, наверно. А что?
– Ничего.
– Интересуешься?
– Чем?
– «Чем»! Полиной.
– Еще чего! Это ты интересуешься. Сестрой.
Фенька молчал, сосредоточенно паял что-то.
– Я ж вижу, – сказал Гурьянов. – У тебя тут на бензовозе сколько в месяц идет?
– Двести пятьдесят.
– И все?
– Ну, еще премиальные.
– Не-ет, тогда тебе надо к нам переходить, на участок.
Фенька молчал.
– Слышь? Я те дело говорю. – Гурьянов сунул свою бритву в небольшой фибровый чемоданчик, задвинул под топчан. – Мы отсюда с деньгами должны уехать, как договорились.
– Ну ладно те! – легко как бы отмахнулся Фенька и встал. – Пошли. Они там свою «коронку» дают, наверно.
– Чего дают?
– Танцуют.
В зале вся публика кольцом окружила пятачок, где Поля и Алена «выдавали» шейк. Они танцевали азартно, самозабвенно, и был в танце Полины словно бы вызов всему свету и вместе с тем – забвение всего света. Аленка танцевала с лукавинкой, форся легкостью своей фигурки, ладным аэрофлотским своим костюмчиком, а Поля будто отводила душу, будто жила в эти мгновения где-то внутри себя и только это чувствовала – руки свои, плечи, молодые ноги в капрончике.
– Во дают! – слышал Гурьянов рядом с собой.
– Да, такую бы! Жми, Полина!
Фенька глядел на свою Аленку, а Митя… Он видел блестящие Полины глаза, летящие в танце волосы…
Неожиданно она глянула на него – коротко, почти вскользь, но все же на какой-то миг ее глаза выделили Гурьянова из всех остальных и – обожгли.
Он сидел в кабине своей полуторки прямо напротив входа в клуб. Как в засаде. Ждал. Из клуба выходили люди, держа под мышкой завернутые в газету туфли, зябко ежились и торопливо расходились парами. Холодно было – минус сорок. От дыхания на ресницах тут же образовывалась опушка из инея.
А в кабине у Мити – ничего, тепло, мотор включен, и печка работает. На панели управления белозубо смеется переводная красотка с голыми плечами и распущенными светлыми волосами, но Митя на нее не глядит – протер запотевшее стекло и опять неотрывно смотрит на дверь клуба.
Наконец они вышли – Фенька, Алена, Полина и этот ее «жених» Степан Прокофьевич. Тоже зябко подняли воротники полушубков.
Гурьянов, прищурясь, решительно дал газ, выкатил из засады свою полуторку к тротуару, предложил с напускной лихостью:
– Братцы, сыпьте в кабину! – И распахнул дверцу кабины. – Быстрей! А то тепло выстудите! Алена!
– Ой! Вот спасибо! – Алена обрадованно нырнула в кабину, Полина тоже. И только теперь спохватились, что больше в кабине никто не поместится. Алена сказала: – Ой! А как же?..
– А женихи пешком пробегут. – Перегнувшись через колени Аленки и Полины, Митя достал дверцу кабины, усмехнулся Феньке: – Пока.
– Может, нам в кузов? – сказал Фенька.
