С чего она начала? Естественно, с описания своих шламов: мол, вот, периодические рвоты вне зависимости от той или иной пищи. Даже если голодать, рвоты не исчезают. То есть все идет, как при визите к стандартному врачу. Только на этом враче нет белого халата, он не говорит: «откройте рот, покажите язык», а принимает в такой полудомашней обстановке и постепенно начинает задавать вопросы о личной жизни. Хотя наши оппоненты упрекают нас в том, что мы, фрейдисты, все сводим к постели, но мы все равно всегда думаем о какой-то не совсем счастливой личной жизни, которая и провоцирует болезни. Потому что весь психоанализ начался с того, что простой невропатолог Зигмунд Фрейд был приглашен к 23-летней девушке, страдавшей припадками. Никаких патологий у нее не было, но, разговорившись с девушкой, Фрейд выяснил, что в двенадцатилетнем возрасте она по уши влюбилась в молодого усатого священника и все последующие годы давила в себе не только эту детскую влюбленность, но и вполне взрослое плотское вожделение к нему. И додавила настолько, что, как понял внезапно Фрейд, ее организм ответил па это давление припадками. Так родился фрейдизм и весь фрейдистский психоанализ. То, что человек недополучает в интимной сфере, очень часто бьет по другим функциям организма.
Хотя я, конечно, не полез сразу в интимную жизнь своей пациентки, а попросил рассказать вообще — о себе, о ребенке, о муже. И получил классический ответ: все нормально, все хорошо. А мне важно не то, что человек скажет, а как она это скажет. Потому что одна говорит: у меня все хорошо, а сама начинает теребить обручальное кольцо на пальце. Или отводит глаза куда-то в сторону. Или кладет ногу на ногу. То есть на уровне слов и звуков ее язык остается таким же, каким это требует мой вопрос. Язык. Тог конкретный, который сотрясает воздух и производит звуки и слова. А язык тела — он дает мне какие-то подсказки и говорит: обрати внимание на это. Попробуй задать еще какие-то вопросы. Но тут нельзя спешить и перегибать палку. И я это тоже учел — я сделал вид, что удовлетворился этим ответом. Мы поговорили о чем-то другом. Потом я спросил ее о материальных трудностях, которые, может быть, есть, а может быть, и нет. О том, как нелегко воспитывать ребенка в нынешних условиях, и о том, кем она работала раньше. И узнал, что она сидит дома с ребенком. Муж работает, зарабатывает деньги. И немалые. Такой новый русский. И тут она стала слегка педалировать эту тему. Мол, конечно, очень хорошо, что у нее есть деньги кормить ребенка хорошей едой, возить его на приличный отдых летом. Что она может позволить себе не работать и не перепоручать ребенка каким-то полуграмотным воспитательницам детского сада. Что она сама достаточно интеллигентная и образованная женщина и может дома дать ребенку азы английского языка и прочее.
Кажется, все замечательно, однако в таких ситуациях сама интонация пациента всегда подразумевает ожидание запятой, частицы «но» и второй части рассказа. Да, все хорошо, но… И это «но» последовало. Не сразу, конечно, потому что русская женщина еще не привыкла к услугам психотерапевта, это у нас в новинку. И у нее в подсознании привычный совковый стандарт: раз мужик укладывает меня на кушетку, то держи ухо востро. И только на третьем сеансе начался собственно психоанализ, он начался с так называемого катарсиса. Значит, все хорошо, она говорит, но за это «хорошо» приходится платить тем, что я кончилась как специалист. Мои социальные связи, мой рост, моя карьера — все пришлось положить на алтарь воспитания ребенка, как такого маленького культа семьи. Дальше — больше, она вернулась в предысторию. Мы, говорит, начинали жить молодыми специалистами еще в застойное время. Я получала 130, он 150. Плюс премия плюс прогрессивка — вот и весь семейный доход. А квартиру снять, а что-то купить, какую-то одежду, обувь и еще куда-то сходить — все было в обрез. Притом стирки, глажки, общественный транспорт, давка в метро. Может быть, говорит, сейчас я это преувеличиваю, но тогда я этого недооценивала. Потому что при всех трудностях был какой-то свет в семье, были близкие отношения с мужем, в том числе интимные. Была влюбленность моя в него, его — в меня. Но все это постепенно стало куда-то уходить, как только в доме появились деньги. Пришла перестройка, пришли кооперативы, потом совместные предприятия и прочее. И как-то так муж и его коллеги удачно пошли в гору со своим делом. Поднялись. А новые уровни стали требовать от мужа и новых ролевых обязанностей. Это я уже перевожу ее слова на свой язык. И хотя денег становилось все больше, но муж стал все чаще задерживаться и не только, как раньше, из-за того, чтобы заработать, но и для того, чтобы создавать условия для дальнейшего развития бизнеса. А это можно только в неформальных условиях. То есть пошли деловые переговоры, но не в офисе, а с выездом куда-нибудь на природу, с шашлыками, с водкой и прочими забавами наших нарождающихся предпринимателей. И хотя нельзя сказать, что он стал пьяницей, но он стал частенько приходить домой подшофе, и ее это стало раздражать. А самое болезненное, что при этом он начинал, выражаясь скучным советским языком, требовать исполнения супружеских обязанностей. Что было для моей пациентки особенно трудно, потому что пьяный муж и любимый муж это все-таки разные вещи. А она его любила и была уверена, что он ее любит и не изменяет. Во всяком случае, у нее не было оснований в этом сомневаться. Хотя частенько, как мы знаем, эти деловые переговоры вовсе не ограничиваются только подписанием договоров. На таких мероприятиях не обходится без участия представительниц древнейшей профессии.
И даже в те моменты, когда он приезжал в трезвом состоянии — такие нормальные, слава Богу, моменты тоже бывали, — у них все равно изменились постельные отношения. Стал нарастать багаж отрицательного опыта — эти, по ее словам, приставаниях запахом перегара и какой-то недомашней еды. Ведь женщины очень тонко реагируют на запах. Не случайно подмечено, что фригидные женщины, как правило, менее восприимчивы к запахам. А женщины, наделенные яркой сексуальностью, наоборот. И тут был как раз такой случай. Даже когда все вроде бы должно было быть удачно — он трезвый пришел, с цветами или с подарком — она ничего не могла с собой поделать, она ощущала его вчерашние запахи, помнила вчерашние обиды и вчерашние пьяные приставания. И сравнивая его новые сексуальные приемы и привычки со старыми, доперестроечными, невольно думала, что он ей, может быть, все-таки изменяет.
Так в их жизнь входила новая тема. Что вот, мол, он мне, наверно, изменяет, он там совершенно не думает обо мне. Каково мне тут целый день в этой новой огромной квартире или на даче, в четырех стенах. Да, есть ребенок. Но мне же нужно что-то еще, я совсем молодая женщина. Меня надо не только вывезти на Кипр или в Анталию, а нужно со мной просто посидеть, как раньше, поговорить на кухне. И вообще, прежде чем меня поиметь, надо создать какую-то ауру. Это особенно актуально для зрелых женщин. А недополучая это, она накапливала обиды и напряженность. Она стала его упрекать, что он становится холодным, циничным. «Вот когда мы снимали квартиру в Мневниках, в хрущевке, то сидели на кухне, читали Ахматову — куда это все делось?» А он отшучивался или злился: я работаю по шестнадцать часов в сутки, а ты тут с жиру бесишься!
И в один прекрасный день она стала замечать появление приступов тошноты в вечерние часы. При том, что эта пациентка не была изначально ипохондричной и не страдала болезненным интересом к своему здоровью. У нее не было этих женских страхов — ах, у меня тут колет, это, наверное, рак. Но все-таки она испугалась. Как человек, далекий от медицины, она стала думать, не есть ли это что-то грозное, страшное?
