Но я поняла, что это ему вообще не интересно. И решила сама с этим делом справиться. На пару с одной девочкой сняла комнату, позвонила Наташе, у которой муж врач. Наверно, могла как-то напрячь и других друзей, но никого не хотелось видеть. А с другой стороны, ощущение одиночества, ущербности, грязи и — дикая потребность в еде, потому что беременность уже работает. И — время идет, срок подходит, когда надо что-то делать. Снова звоню Наташе, ее муж говорит: «Я кардиолог, но я отвезу тебя к своим друзьям, это лучшая в Москве клиника. У тебя деньги есть?» И я начинаю бегать по Москве занимать деньги. А все как-то жмутся и дают какие-то чудные суммы — 50 тысяч, 100 тысяч старыми. Как нищей. Когда я жила с Мартином, мы такие деньги официантам на чай стеснялись оставлять. А тут я ездила по всему городу на метро, брала в одном конце 50 тысяч, в другом 70, а мне нужно было набрать 300 долларов. Я это делала ровно неделю и к пятнице набрала всего двести, а в субботу в 11 утра у меня операция, аборт. И я понимаю, что нужно звонить Мартину, иначе — никак! Но чувствую — не смогу.
Тут позвонила Наташа и говорит: ты вообще-то готова к этому физически? Я говорю: что ты имеешь в виду? Она говорит: потом будет очень плохо. А время уже полдвенадцатого ночи. Я говорю: Натка, ты мне не рассказывай ничего, пусть будет, как будет. Она: ты возьми какую-то пеленку или распашонку, какие-то тапочки. И стала мне говорить, что нужно взять с собой в больницу, и только тут я вдруг осознала, что на меня свалилось. Я поняла, что я не просто безумно одинока, а что я просто не знаю, что мне делать. Потому что в Москве у меня нет родителей, нет родственников, нет даже простыни. То есть у меня в Москве нет ничего! И я впала в безумную истерику, что вот я тут сижу, нет денег на аборт и негде их взять и даже какой-то пеленки у меня тоже нет, а время уже ночь, и я уже не куплю эту пеленку, сколько бы она ни стоила. И я вдруг ощутила себя эдакой школьницей накануне первого сентября — ей завтра в школу, а у нее нет ни платья, ни бантиков! И я вспомнила свое детство — у меня всегда была очень красивая форма, фартук, бантики всякие. Но я вечно откладывала момент подготовки к первому сентября на последний день. Я думала об этом заранее, но почему-то постоянно оказывалось так, что в последнюю ночь фартук не был выглажен, воротнички не были пришиты. И вместо радости все превращалось в скандал с мамой, нужно было какие-то бигуди накручивать, портфель собирать, и я засыпала в слезах. Но когда я просыпалась, все висело накрахмаленное и отутюженное, и сразу забывалось все плохое, и было ощущение — пускай мы с мамой вчера поругались, но сегодня я буду лучше всех! Сегодня я пойду в школу с цветами, и все будет чудесно!
А тут не было мамы, не было волшебной феи и даже какой-то элементарной пеленки у меня тоже нет! И я иду в ванную комнату и думаю: ну все, сейчас что-нибудь с собой сделаю! Тут пришла моя соседка Настя, говорит: не расстраивайся, я дам тебе эти сто долларов. И пеленку мы найдем, и распашонку. Такая оказалась запасливая девушка.
Но я все равно полночи не спала, ревела и читала «Психологию ребенка». А потом мне снилось, что я просыпаю, не слышу будильника. Потому что будильника у меня нет, а мне вставать в семь и ехать к Наташе за ее мужем Костей. Поэтому где-то в седьмом часу я поднимаюсь и иду к зеркалу. Но я себя не узнала в зеркале. И поняла, что не могу ехать ни на какой аборт, это выше всех моих сил. Потом я просидела в ванной сорок минут — брила волосы. Сидела и делала свой лобок, как у подростка. Настя говорит: ты опаздываешь, тебе нужно идти. И я поехала, как заведенная, словно на автомате. Даже книжку по психологии пыталась читать — Собчак. «Методы психологической диагностики». В метро ко мне подсели двое мужчин и клеят меня. А я не реагирую, я их не вижу, а сижу и смотрю отстранение. И один такую фразу сказал: ты что, под кайфом, что ли? Я говорю: что вы имеете в виду? А он: ты что, наркоманка? И я вдруг совершенно откровенно и тоже на ты: знаешь, говорю, я давно наркоманка, был такой опыт в моей жизни. Ну, они от меня тут же смотались. Приезжаю к Наташе на «Молодежную», а там пекут блинчики. И они безумно хорошо пахли, а мне есть нельзя. Наташка, видя, что я хочу есть, говорит: ты знаешь, они очень жирные, тебе не понравятся, не надо тебе на них смотреть! И тут я словно очнулась, глянула на себя: что же я в старом? надо было какое-то новое белье хотя бы надеть. А Наташка опять: не бери в голову, нужно, наоборот, в старом. Я говорю: Ната, я чувствую себя неготовой. А она: да брось, ты ведь не на смерть собираешься! И — как накликала… Помню: я стою у двери и чувствую, что не могу выйти. А мы уже попрощались и поцеловались, как обычно делаем. Потому что они живут с мамой, с детьми, и те, конечно, не знали, куда я еду. И вот я стою в дверях. И они стоят, улыбаются. А мне нужно идти к машине, меня там уже Костя ждет. И пауза такая натянутая, и ощущение, будто я их больше не увижу.
Но наконец я словно оторвалась, отлипла от них. Вышла на улицу, и меня поразила чистота воздуха. Они живут в Крылатском, там воздух такой безупречный, звонкий. Скажем, на юге, где-нибудь в Сухуми он густой, знойный, его хоть кусками ешь. А здесь воздух как бы дрожащий, слегка морозный, ощущение свежести и первозданности. И народу никого — время полдевятого, суббота, какой там народ может быть? Я села в машину и помню, как мы ехали. Очень медленно. А вокруг — Рублевское шоссе, эти деревья, березы. Ощущение, словно Москву помыли, и я по ней еду — такая вся противная, никому не нужная, грязная. Там зеркальце в машине, я смотрю на себя и вижу — не я, не мое лицо. Какие-то прыщи, синяки под глазами и вообще безобразие какое-то. Стала расчесывать волосы, ломается расческа, зубья запали. Я сижу и пытаюсь их починить. И думаю: что же я делаю? Мне нужно как-то приготовиться, а я эту расческу пытаюсь чинить, так только у сумасшедших бывает. Тут Костя включает радио, а там Элтон Джон: «Ты сгорела, как свеча на ветру…» Я — в слезы. А Костя по-английски не понимает, он говорит: «Что это у тебя глаза на мокром месте? Перестань!» А меня от этого еще больше забирает. Машина идет к Юго-Западу, по Воробьевым горам, там сверху вся Москва открывается и — этот Элтон Джон, «Прощание с принцессой Дианой». Ну, все, хоть в гроб ложись!
Правда, тут он меня заставил очнуться, он говорит: «Так, где у тебя деньги лежат? Где подарок?» «Какой подарок?» «Ну, врачам. Коньяк? Бренди?» И попер меня в супермаркет выбирать какое-то бренди для врача. Я отвлеклась от своей истерики, мы стали обсуждать, что купить — то или это, уложимся — не уложимся, хорошие ли там врачи… Он сказал: всех врачей я там не знаю, но хирург Олег Борисович мой друг и очень хороший врач. И вот мы приехали в вашу больницу. И я опять погрузилась в наблюдения. А Костя не выдержал, ушел во двор, потому что все называли его моим мужем. То бишь, там все женщины были с мужьями, только я была, по сути, одна. Но они этого не знают, они на него: вот, ты ее привел, а она такая бледная, где ты раньше был — все эти бабские разговоры. А у него благополучная семья, двое детей, моральные принципы, и он говорит: ради Бога, Алена, ты меня извини, но я пойду выйду.
И я опять осталась одна. Костя мне дал бутылку воды и говорит: пей, потому что для УЗИ нужен полный мочевой пузырь, и никуда не ходи. Я сижу и смотрю. И слышу, как врачи об аборте разговаривают. Одна девушка пришла на анализы, спрашивает: а где медсестра-то? Ей говорят: она на аборте. А девушка: ну вот, опять долго ждать! А ей: «Да чего долго-то? Пять минут». Она говорит: «Ну да! Пять минут! Как же!» А они: «А что такое аборт? У нас их по сто штук в день делают!» Думаю: ну вот, я одна из сотни, что ж тут особенного? Сижу и в туалет хочу ужасно. Тут появился врач, на меня ноль внимания. А у меня уже ноги дрожат, я говорю: «Доктор! Все что угодно со мной делайте, только ради Бога — либо меня на УЗИ, либо я иду в туалет!» Он повернулся ко мне и говорит: «А ты вообще одна, что ли?» Я говорю: «Одна. Меня ваш приятель сюда привез, Константин». Он говорит: «А что ты такая улыбающаяся? Ты что, артистка, что ли?» Я говорю: нет, я не артистка. Тут он меня просто берет под мышки, куда-то ведет, и я сразу успокоилась — почувствовала мужское к себе отношение. А он говорит: «Больше ни о чем не думай, кроме меня. Я твой Бог, я твой король, я твой хирург. Хорошо?» Я говорю: хорошо. И он меня привел уж не знаю куда — там такая кушетка длинная, он говорит: разувайся. Я вспоминаю, что Наташка что-то говорила про тапочки и вообще все нормальные и знающие женщины тапочки приносят с собой. А у меня никаких тапочек, конечно, нет. Он говорит: разувайся, тут чисто. И я понимаю, что уже плевать на амбиции дворянства, буду ходить, как все ходят. Я разуваюсь, медсестра говорит: раздевайся. Я говорю: как? А она: тебе сколько лет, что ты такие глупые вопросы задаешь? Тут Олег Борисович ей говорит: «Маша, на нее ни слова! Что она делает, пускай делает». А там такие медсестры-бабцы, слова не спустят, она ему говорит: «А она чего, твоя любовница?» И мне: «Так, ладно, ложись!». И я сняла штанишки, я сняла все, кроме шелкового шарфика на шее, который я всегда таким бантиком завязываю. И, помню, мне стыдно так, я прикрыла лицо и глаза этим бантиком. Как ребенок закрывает глазки и говорит: меня нет. Тут медсестра говорит: «Раздвигай ноги!» А у меня нервно сжимаются коленки — не могу раздвинуть. «Ну так! — она говорит. — Или ты сейчас успокоишься, или я зову Олега Борисовича! Пускай он тебя тут сразу и осматривает!» И достает презерватив. А для меня это как некий знак или символ. Я отвернулась и думаю: делайте что хотите! Она натягивает презерватив на какую-то УЗИшную трубу и начинает мне ее туда пихать — холодную, противную, ползущую в мое тело. Я чувствую: мне не просто больно, а хочется всеми мышцами моего несчастного влагалища вытолкнуть эту гадость. Ведь это невозможно, ведь фригидность полная будет! А медсестра говорит: так… после выкидыша не долечилась… заболевание такое-то… аборт делать нельзя. То есть ей в эту трубу все там видно. Я думаю: «Как хорошо! Аборт нельзя делать! Господи, да я сейчас все деньги потрачу на лечение и буду здоровой!». Я была готова встать прямо с этой трубой. Я про нее забыла и стала играть роль порядочной женщины, сказала: «Вы знаете, у меня однажды был выкидыш, мы с мужем так волновались!» Не знаю, с чего меня вдруг поперло на все это. А она говорит: «Так вы ребенка будете оставлять?» Я думаю: зачем я это все рассказывала? Поднимаюсь и говорю: нет, конечно. Она понимающе улыбается, ей-то это не в первый раз. Ладно, говорит, киска, можешь надевать колготки и идти.
