– Вот дожили! Коммунисты нас хотят бить, а фашисты нас защищают! В автобусе еду, кто-то из наших сует водителю фальшивый билет. Ведь научились же делать! А водитель увидел, что билет фальшивый, и стал орать, выталкивать человека из автобуса. Но тут поднимаются два итальяхи, которые сели в фашистском районе, и говорят ему: «Оставь человека в покое, пусть едет, он же нищий из коммунистической страны. Лучше посмотри на него внимательно: вот такими мы будем все, если вы завтра придете к власти…» Я чуть под сиденье не упал!
– А ты что, сечешь по-итальянски?
– Я-то нет, но моя дочка. Она тут месяц моет машины на заправке и уже чешет по-ихнему!
– О, так вы мне переведете одно слово! Знаете, это я был причиной автобусной забастовки. Никто этого не знает, но вам я скажу: я был, так сказать, последней каплей. Меня вызвали в транспортный отдел ХИАСа на девять утра. Ну, когда вас вызывают в транспортный отдел, то вы же понимаете – это или проблемы с багажом, или отправка в Америку. В семь часов я уже был на остановке автобуса. Пришел первый автобус – битком набит, даже двери не открыл. Через десять минут – второй, тоже полный. Но все же люди стали втискиваться – и итальянцы, и евреи. Давим. Уже он полный, просто забит, как в Москве. Тем не менее я пробую вжаться. Уже никто не пробует, а я последний – со всех сил пробую натянуть эту дверь на себя. Держусь вот так двумя руками за створки и натягиваю на себя весь автобус, ага. А передо мной спина какого-то итальянского школьника, и мое плечо прямо ему в спину, и я слышу, как он издает какой-то хрипящий звук. Но я еще давлю – мне же в транспортный надо успеть! Тут, слышу, он выдыхает одно слово: «Шендере!» И вдруг весь автобус подхватывает: «Шендере! Шендере!» И все итальянцы начинают выходить из автобуса, остаются только русские. А итальянцы становятся перед автобусом цепочкой, берутся за руки и не пускают его ехать. И так они стоят час и останавливают все следующие восемь рейсов. Бастуют. И я из-за них не улетел в Америку, представляете? Меня перенесли на следующую неделю! Вы не знаете, что такое «шендере»?..
– А вы знаете, что карабинеры делают по ночам на пляже?
– Что они делают, понятно. Вопрос: с кем они это делают?
– Да ладно вам! Ничего они такого не делают! Я вчера ночью гулял со своей собакой и видел: идут наши гезунта мойд
[35]
и идут карабинеры. И хором поют: «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера!»…
– Не знаю, как вас, а меня по утрам охватывает какая-то свинячья радость, что я уже добралась сюда, что я здесь, а не там. И пускай я не говорю по-итальянски, и пускай я не знаю, как войти в магазин и что сказать, когда он бежит к тебе с вопросом «Коза поссо фаре пер лей?
[36]
», но все равно – я просто сама себе не верю, что мне так повезло!
– Подожди еще! Говорят, что Италия просто нищая страна по сравнению с Америкой!..
– Оптику покупаю! Покупаю оптику!..
– Бабеля на них нет!
– Как нет? А Таня Лебединская? Еще какая Бабель!..
…Я не записал и половины «сцен у фонтана» – не записал вспышек «толковищ» между пацанами, пьяных драк и сцен ревности, – как в дверь позвонили. Я прошел коридором в прихожую, открыл дверь и…
Инна влетела как метеор.
– Можно? Я на минуту! Я поздравляю тебя с днем рождения! – И стала целовать меня, а я, прижав ее к себе одной рукой, другой рукой тут же закрыл папку со своей рукописью, чтобы она не увидела страниц, на которых я описал нашу встречу в Вене и мой к ней визит в Ладисполи. – Перестань! – сказала она. – Я знаю, что ты не терпишь, когда заглядывают в твои рукописи. Я помню. Я желаю тебе, чтоб ты мог часто ездить к своей сестре, чтобы ты поставил в Голливуде двадцать фильмов и чтобы все у тебя было хорошо-хорошо!
Она говорила это быстро, наспех, и целовала меня тоже торопливо – в щеки, в голову. Как всегда, от нее пахло апельсинами и еще чем-то новым – свежим, тонким, морским и русалочьим запахом; и ее чистые мягкие волосы падали мне на лицо, и, отвечая на ее поцелуи, я подумал о том предательстве, которое происходит за моей пишмашинкой ежеминутно, когда я пишу о нас с ней и когда я, сбегая от нее в Рим, рассказываю и показываю наш с ней роман античным римским статуям, каменным фонтанам и капеллам. Вот оно, продолжение этого романа, которого я так долго ждал! Но могу ли я поставить в кино эту сцену? Ведь это разрушит ее жизнь. Но и не поставить не могу: что я выдумаю взамен? Что можно выдумать лучше Жизни?
– Ты можешь задержаться? – спросил я.
– Нет, не могу. Юльке холодно, они с Ильей гуляют на море, и я побежала за курткой, – объяснила она, не отрываясь от меня. Тонкая, стройная, в вельветовых джинсах в обтяжку, в новой замшевой курточке и с пепельными волосами, распущенными по плечам, – я почти не совру, если скажу, что она в этот миг была сродни «Венере» Боттичелли. Во всяком случае – для меня. Не зря у меня на стене висят две открытки, на которые я разорился в Риме: «Мадонна» Филиппо Липпи, так похожая на Аню, оставшуюся в Москве, и «Венера» Боттичелли, так похожая на Инну. Кто сказал, что можно любить только одну женщину? Глупости! Можно любить всех женщин и в каждой из них видеть Одну…
– Когда мы встретимся? – спросил я.
Она улыбнулась:
– Не знаю.
– Я хочу встретиться с тобой, – сказал я тоже с улыбкой.
– Хорошо, назначь свидание! – засмеялась она на ходу и выпорхнула за дверь.
А я вернулся к машинке. Черт возьми, сегодня мне стукнуло сорок лет, а чем я занимаюсь? Ворую свою женщину у ее мужа! Да и то безуспешно…
Я пересчитал свои деньги, набросил куртку и пошел к ладиспольскому фонтану, на почту. В конце концов, в день рождения имею я право сделать себе подарок?
На почте, конечно, клубилась толпа эмигрантов, они звонили в Москву, Бостон, Нью-Йорк и Тель-Авив, часами высиживая в ожидании свободной телефонной линии, но с Веной меня соединили буквально на второй минуте.
– Алло! – сказал я. – Сильвия, джень добрый!
Трубка молчала.
– Алло! – повторил я громче. – Сильвия! Это я! Алло!
– Я чуе… чуе… – тихо сказали на том конце провода. – Я вже не чекам, шо ты зазвонишь…
43
Экран погас, в маленьком служебном кинозале зажегся свет. Юрий Владимирович Андропов снял очки, наклонился вперед и устало потер глаза. То, что он видел, было ужасно и отвратительно, но доказывало правоту этого итальянца: вы можете взять взрослого человека, стереть в его памяти всю его биографию и имплантировать ему другую биографию, другой характер, а потом простой командой, тремя-четырьмя словами опять обратить его в прошлое. Люди мелки, слабы, ничтожны и легко поддаются любым манипуляциям…
Вздохнув, Андропов поднялся с кресла и тяжелым шагом ушел в свой кабинет.
