Хлопнула дверь за моей спиной, у Люции округлились от изумления глаза, а в комнату, словно порывом ветра, уже внесло стремительное женское существо с огромным букетом алых роз в руках.
– Анна! – изумилась Люция. – Как? Какими судьбами?
– Это вам! – Существо бросилось обниматься с Люцией, по-женски чокаясь щечками. – Вам, и синьоре Эллер, и вообще всем ведущим! Извините, я вам помешала, я на одну минутку, проездом!
– Нет, нет, ничего! – сказала ей Люция, принимая и роняя цветы. – Господин Плоткин, вы нас извините…
– Да, конечно. – Я встал и подался к выходу, слегка уязвленный такой бесцеремонностью.
И тут за моей спиной прозвучало:
– Понимаете, Люсенька, я лечу в Хельсинки встречать свою собаку Чарли!
Я резко повернулся: что? неужели? не может быть!
Но уже в следующую секунду понял, что не ошибся. Именно такой – порывистой и броской каким-то чарующим сочетанием русско-цыганско-испанско-еврейской красоты – и должна была быть Анна Сигал! Впрочем, так я пишу сейчас, после знакомства с ней, но если бы я встретил ее на московской улице, я бы никогда не узнал в ней еврейки, как невозможно опознать евреек в символах российской красоты – в Элине Быстрицкой, Эмме Цесарской, Раисе Недашковской, Елене Соловей и Ларисе Ереминой, сыгравших в кино самых-распросамых шолоховских Аксиний, рязанских купчих и кремлевских царевен.
Понятно, что я не мог упустить шанс познакомиться с живой легендой.
Правда, никакой «минуткой» это не обошлось, Люция повела Анну Сигал наверх, в заоблачные выси руководства ХИАСа и «Джойнта», но я стойко выждал полтора часа и был вознагражден за это сумасшедшей поездкой римского таксиста в аэропорт Леонардо да Винчи, потому что Анна уже катастрофически опаздывала на самолет в Хельсинки. Но даже если вы заплатите таксисту и тысячу миль, он не довезет вас от пьяцца Буэнос-Айрес до аэропорта меньше чем за час. А потому…
– Вадим, только я вас прошу: дайте слово, что не скажете Виктору о том, что я была в Риме!
– Честное пионерское!
– Нет, я серьезно! Это его убьет! Он такой замечательный! Но вы же понимаете…
Да, теперь, когда она рассказала мне продолжение легенды, я понимал. Она улетела в Америку из-за двух телефонных звонков, ради которых бросила в России все, что имела.
Один из этих звонков – сыну, которого она не видела шесть лет. Она не сообщила ему, что эмигрировала из СССР, но она вынуждена была указать его в своих документах в Вене, и ХИАС сообщил ему, что скоро приедет мать. Тем не менее их встреча не поддается описанию, ее должны играть великие актеры, я еще не знаю кто – новая Симона Синьоре или Маргарита Терехова. И потому я не буду пока вдаваться в детали, а скажу только, что когда он приехал к Анне в дешевый бруклинский отель «Президент», куда из аэропорта имени Кеннеди привозят только что прибывших эмигрантов, то – как ни ждала его Анна, как ни готовилась увидеть сына изменившимся, повзрослевшим – она испугалась. В комнату вошел громадный двадцатилетний парень, мужчина, совершенно чужой и неузнаваемый. Они стояли и смотрели друг на друга – двадцатилетний американец и его советско-еврейская мама. Они стояли неподвижно, и он спокойно рассматривал свою мать, от которой его увезли шесть лет назад. А она стояла перед ним и плакала. Еще несколько минут назад она была лихой покорительницей мужских сердец, баловницей судьбы, кокеткой вне возраста, а теперь вдруг разом увидела и осознала, что у нее самой уже вон какой сын – взрослый мужчина. Она стояла перед ним и беззвучно плакала неизвестно по какой причине или скорее сразу по всем. И только потом, спустя несколько минут, были традиционные объятия и разговоры…
Но все же не этот звонок определил судьбу Виктора Кожевникова, а другой – из Бруклина в Торонто.
В гостиничном номере, который Анна делила с еще одной эмигранткой, не было телефона. Она обменяла три доллара на мелочь и снизу, из вестибюля, из телефона-автомата позвонила в Торонто.
Мужской голос на том конце провода буднично сказал:
– Hello!
– Это я, – тихо сказала Анна. – Здравствуй.
– Ты? Откуда ты звонишь?
– Из Нью-Йорка. Из телефона-автомата.
Была короткая пауза, а затем:
– Аня, ты можешь там, где ты сейчас стоишь, простоять час? Через час я буду в Нью-Йорке.
– Это невозможно. Я узнавала, даже самолетом от Нью-Йорка до Торонто два часа лету.
– Это тебя не касается. Ты забыла? Моя фамилия…
– Я помню, – сказала она с улыбкой, и слезы навернулись ей на глаза. – Раппопорт, с тремя «п».
– Вот и все. Говори свой адрес, через час я буду.
Она назвала свой отель и номер своей комнаты, но он думал, что она прилетела в Америку советской туристкой, и все пытался обезопасить ее от осложнений с советскими попутчиками.
– Аня, я тебя прошу – никаких комнат, просто стой где стоишь. Где ты стоишь?
– У себя в отеле, в вестибюле. Я тебя жду.
Но она не смогла ждать, это было не в ее характере. Она поймала такси и на последние деньги помчалась в аэропорт встречать ближайший самолет из Торонто. Полчаса она ехала в аэропорт, полчаса искала там самолет из Торонто, не нашла и с последним долларом в сумочке автобусом вернулась в отель.
Раппопорт уже сидел в номере с ее соседкой и ждал ее.
Когда-то в Москве он в присутствии трех американских дипломатов сжег в камине миллион долларов, и эти дипломаты увезли в своем дипломатическом багаже перечень номеров сожженных купюр – с тем чтобы американское казначейство выдало Раппопорту новые купюры взамен уничтоженных. Вот только найти этих дипломатов в США Раппопорт не сумел – они растворились в воздухе вместе с его миллионом.
Но в его фамилии было три «п», и, как говорил его папа, каждая стоила миллиона. Через полгода он создал строительную компанию и начал строительство вилл и элитных многоэтажек для англоязычных канадцев, бегущих из стремительно офранцузившегося Квебека, а еще через год затеял израильско-канадский бриллиантовый бизнес с единственной целью – соблазнить Россию своими высокими ценами на якутские технические алмазы, завязать таким образом связи с Кремлем и КГБ и вывезти из СССР Анну.
– Идиотка! – говорил он ей теперь в бруклинском отеле, целуя ее и смеясь от счастья. – Если бы ты проторчала в Европе еще месяц, я бы уже вылетел за тобой в Москву! Смотри, у меня уже и билет на руках – «FinnAir». Месяц назад у меня были эти советские мудаки из Внешторга, зазывали в Москву и Айхал смотреть их технические алмазы. Конечно, я дал им возможность себя уговорить. Но теперь – на хрена мне этот билет?! – И он подошел к окну, чтобы выбросить свой авиабилет с семнадцатого этажа.
– Стой! – закричала Анна. – Ты все равно полетишь в Москву! За Чарли!..
Вот какие сюжеты – и десятки других! – я еще вчера излагал Тибру, римской Волчице и задворкам Трастевере, вдохновенно вышагивая по античным плитам римских мостовых и тасуя самые вкусные эпизоды и сцены как пасьянс, то так, то эдак, перемежая смешное с трагическим и сентиментальное с политикой, чтобы здесь, в колыбели возлюбленного мной неореализма, мысленно выверить каждый кадр своего будущего фильма, а затем, прилетев в Америку, наповал сразить своим сценарием любого голливудского продюсера. Не знаю, какую книгу об эмиграции собирался писать Рубинчик, застрявший в Вене в должности портье пансиона «Зум Туркен», но еще вчера, слоняясь по Риму, я свой фильм уже видел от первой сцены до последней – его оставалось только снять.
