– Вот потрох жидовский! – услышал он над собой, потом хваткие руки взяли его за шкирку, как щенка, и поставили на ноги. – Стой, сука! Иди!
Идти, впрочем, было недалеко – шагов десять.
За эти десять шагов он успел ухватить взглядом, что машина миновала только наружные ворота, а во дворе был еще один забор и в нем калитка, ведущая к большому серому пятиэтажному зданию с зарешеченными окнами. А над всем этим, справа, но очень близко – ну, триста метров – нависала громада МИДа. «Тюрьма рядом с МИДом?» – изумленно подумал Яша, стараясь, как урожденный москвич, припомнить, какая же тут тюрьма, вроде нет никакой тюрьмы в центре города. Но тут тяжелый удар по уху прервал его мысли и бросил прямо в дверь внутреннего КПП больничного корпуса Института Сербского.
– …За обрезание в психушку? Это что-то новое! Такого еще не было…
Впрочем, эти человеческие слова Яша услышал лишь на восьмой день пребывания в Сербского, когда его из общей «наблюдательной» палаты перевели к политическим. Услышал и впервые всерьез ужаснулся своему положению, хотя и «наблюдательная» была адом, который сейчас именовался бы по-гайдаровски «шоковой терапией». В этой «наблюдательной» новичка с первой минуты оглушало и подсекало соседство с дюжиной натуральных психов и дебилов, запертых в тесной, как карцер, комнате. Одетые в серое больничное тряпье, они были похожи на скопище пауков в банке. Один, самый ближний к двери, сидел на своей койке и обсасывал свои кулаки до кости – так, что из них сочилась сукровица. За самоедом, стыдливо отвернувшись к стене, копошился и дергался на койке онанист. Как потом понял Яша, он стеснялся не своего онанизма, а того, что у него ничего не получается – несмотря на то что вся стена у его койки была увешана фотографиями кинозвезд, вырезанных из журнала «Советский экран» и приклеенных к стене жеваным хлебом. Рядом с онанистом проживал Адольф Васильевич Гитлер-Божко, который каждые двадцать минут вскакивал на свою койку, вытягивал руку кверху и орал не своим голосом: «Хайль! Майн кампф! Остен брюмер! Шнель, цвайн, драй!» Как выяснилось позже, Адольф Васильевич закосил под Гитлера в Нарьян-Маре, когда его, проворовавшегося бухгалтера, бросили к уголовникам, которые собрались его опустить. Немецкого он не знал, поэтому залепил то, что пришло в голову, и теперь уже не мог изменить «легенду». Еще двое психов постоянно, днем и ночью, канючили еду у своих соседей.
Впрочем, все это были тихие, то есть неагрессивные больные. Куда страшнее были буйные, которые почему-то содержались (или наблюдались) вместе с тихими. Командир атомной подводной лодки каждый час «бил склянки», командовал «полное погружение» и тут же обегал всю палату, требуя, чтобы все прятали головы от «ядерного удара США», а непокорных осыпал нецензурной бранью и грозил «расстрелять на месте». Кастрат подкрадывался к спящим и пел им на ухо репертуар Карузо. Грузин вышагивал от стены к стене с воображаемым шампуром в руках, вращал его и тыкал всем, кто попадался ему на пути, выкрикивая: «Пратыкаю глаза! Пратыкаю!» Мнимый сифилитик лез ко всем целоваться. Еще один – бывший футболист, которого упек в психушку его же тренер, застав с ним свою жену, – бился головой о стенку, выл от каждого удара, но спустя минуту забывал о боли и бился снова. Но больше всех допекал Яшу Богдан Хмельницкий, который рубил воздух рукой, как саблей, и кричал: «Брежнев – жид! Порубить как капусту! Яйца отрезать!» Увидев Яшу, он подскочил к нему и закричал:
– Ага! Явился, жидок! Порубить как капусту! Яйца отрезать!
Поскольку этот спектакль шел без антрактов, круглосуточно, Яша не спал первые трое суток, боясь то грузина, то Хмельницкого, то мнимого сифилитика, то кавторанга, и только после того, как с тихой подсказки Гитлера Яша вмазал Хмельницкому по уху, тот отвязался…
Конечно, Яша понимал, что произошла трагическая ошибка – его явно с кем-то перепутали. Его арестовали вместо кого-то другого, неизлечимого, и не собираются ни лечить, ни обследовать, а протестовать или звать врачей бесполезно – стоило постучать в дверь и потребовать врача, как в палату радостно врывались санитары-уголовники, отбывающие здесь свои лагерные сроки, и принимались отводить душу – избивать всю палату. А на зачинщика тут же натягивали мокрую смирительную рубашку и привязывали к койке, плотно прибинтовывая его к этой койке еще и длинными мокрыми полотенцами. Высыхая, эти полотенца сдавливали тело так, что останавливалось дыхание…
На седьмые сутки, после двух таких пеленаний, Яша перестал звать врача и начал, как футболист, сходить с ума и тихо плакать…
На восьмые его вывели из палаты, провели через коридор и втолкнули к «политикам». Среди них не было никаких знаменитостей, о которых Яша слышал по «голосам», – ни Буковского, ни Григоренко, ни кого-то еще. «Политиками», которых объявили шизофрениками, были тут двое приятелей-студентов (у них нашли «Архипелаг ГУЛАГ» и «Хронику текущих событий»), один литовец (он пытался на надувном матраце переплыть Финский залив) и два донбасских шахтера (вместе с Владимиром Клебановым они хотели создать «Независимый профсоюз трудящихся СССР»). Кроме этих, были тут два иностранца – юный марксист из Бразилии, который в поисках коммунистического рая «зайцем» проник в Монтевидео на советский сухогруз «Красин», двадцать шесть дней провел в трюме и был обнаружен полумертвым во время разгрузки «Красина» в Ленинградском порту. После шести месяцев допросов в Ленинградском КГБ, где из него выбивали признание в шпионаже, а выбили только зубы и барабанные перепонки, возвращать его в Бразилию сочли непрезентабельным и упрятали в психушку. А вторым был француз – прибыв в Москву легально, как турист, он влюбился тут в русскую девушку настолько, что, женившись на ней, каким-то немыслимым образом сумел остаться в СССР, устроился токарем на шарикоподшипниковый завод, спокойно произвел на свет двух детей и несколько тысяч колец для шарикоподшипников, но затем стал обивать пороги заводского профсоюза с вопросом: «Что вы тут делаете? Почему столько лет не проводите забастовку с требованием повысить рабочим зарплату?» Добродушный председатель заводского профсоюза сначала посылал этого француза по одному общеизвестному в России адресу, а когда это не помогло, тяжело вздохнул и позвонил в КГБ…
Выслушав Яшину историю («За обрезание в психушку? Это что-то новое…»), «политики» объяснили Яше, что КГБ не ошибается, но что Яше еще повезло – обычно в «наблюдательной» новобранцев прессуют по месяцу и больше, причем с уколами в задницу аминазина в таких дозах, что трое суток после этого ни лечь, ни встать. Так что у Яши режим щадящий, подготовительный, вот только к чему его готовят, этого «политики» не знали. Одно стало ясно Яше – попасть в психушку куда проще, чем думают те, кто беззаботно прохаживается по той же, за окном, Кропоткинской улице. Оказывается, стоит сделать даже не шаг в сторону от курса партии, а только подумать, туда ли мы идем, или если туда, то верной ли дорогой, и – пожалуйста, по всей стране есть сеть учреждений, где тысячи людей за счет любимого государства, в специальных условиях посвящают этим размышлениям круглые сутки, месяцы и годы. И сотни врачей, химиков и фармацевтов в погонах и без таковых постоянно работают над созданием препаратов, способствующих этому мыслительному процессу, – аминазин, сульфазин, барбатулит, трифтазин, тизерцин, галоперидол, мелипрамин, циклодол…
