25
– …И было в полночь: Господь поразил всякого первенца в земле Египетской, от первенца фараона, который сидеть должен на престоле его, до первенца пленников, которые в темнице, и все первородное от скота. И встал фараон ночью сам и все рабы его и все египтяне, и был вопль великий в Египте, ибо не было дома, где не было бы мертвеца. И призвал он Моисея и Аарона ночью и сказал: встаньте, выйдите из среды народа моего, и вы, и сыны Израилевы. И мелкий, и крупный скот ваш возьмите и пойдите; благословитетакжеменя…
Дорогая Белла! После десяти дней пребывания в Вене у меня возникло такое чувство, словно я, не умея плавать, а только надеясь на законы физики, нырнул в океан и ухожу все глубже и глубже. Но еще есть воздух в легких, и я смотрю вокруг с любопытством и жду – когда же меня начнет выталкивать наверх? Однако помаленьку уже появляются робость и страх – а если не начнет выталкивать, если тут этот закон не действует?
Но я продолжаю ходить на Sudbahnhof, то есть на вокзал, куда прибывают поезда с эмигрантами, и по пансионам ХИАСа – смотрю, слушаю, разговариваю с людьми. Гриншпуты уже укатили в Италию, а их умирающего от лейкемии сына самолетом отправили в Бостон – Дэвид Харрис нашел там какого-то благотворителя, который взялся оплатить его лечение. Гриша – еврейский Левша с женой и девчонками, Валера Хасин с женой – у них в Шереметьево отняли серебряные вилки – тоже уехали. Кажется, в Италию уже отправили всех, с кем мы летели в Вену, а меня все держат – не знаю уж почему…
Вчера с Кареном были в «Данау», искали Лину – помнишь ее, простуженную, в самолете? Я хотел познакомить с ней Карена, своего нового приятеля, чтобы хоть как-то поддержать его в его горе. Он совершенно убит тем, что с ним тут случилось. Ты наверняка удивлялась, почему я долго вам не звоню. Теперь объясню. Эмигранты сказали мне, что звонок в Израиль стоит бешеных денег – 500 шиллингов, и я стал копить деньги на этот звонок, собирая получаемое в «Сохнуте» пособие. И почти собрал эту сумму, когда Карен занял у меня все деньги на свою поездку в Зальцбург, куда он отвез австрийским джазистам Францу и Ингрид свою советскую виолончель-«кастрюлю». А Франц и Ингрид тут же помчались с этой «кастрюлей» в Гамбург, где проходило последнее выступление Московского государственного симфонического оркестра. Одним из оркестрантов был Костя Жарков, друг Карена, прибывший сюда с виолончелью Карена стоимостью 70 тысяч долларов (ее, как нам Асину скрипку, не разрешили вывезти). После концерта, в отеле, перед отбытием в Москву, Костя должен был позвонить мне в отель, а я из своего венского отеля должен был по телефону координировать этот обмен – сказать Францу, когда ему зайти в номер Кости за виолончелью Карена.
И вот я сидел весь вечер внизу, у портье, возле телефона, но – никакого звонка из Гамбурга!
Дважды звонил мне Карен из Зальцбурга, проверял, дежурю ли я у телефона, а потом и Франц позвонил из Гамбурга – уже полночь, что ему делать?
И тогда я сам позвонил в Гамбург, в этот отель «Хайат» (30 шиллингов), и на моем «прекрасном» английском попросил портье соединить меня с герром Жарковым. Убедившись, что говорю с этим Костей и что он один в номере, уже по-русски сказал ему, что Франц с «кастрюлей» ждет его по соседству, в номере 47. А в ответ услышал такой русский мат, какой слышал только в Салехарде, в лагере полосатиков.
Можешь представить состояние Карена в Зальцбурге, в квартире Франца, где он, худея от нетерпения, ждал свою вожделенную виолончель, когда я позвонил ему и сказал, что его друг послал на хутор и меня, и его? И можешь представить себе лица Франца и Ингрид, когда на следующее утро на их глазах советские музыканты, отправляясь из отеля в аэропорт, грузили в автобус свои чемоданы и инструменты, и этот Жарков пронес мимо них в автобус виолончель Карена стоимостью 70 тысяч долларов!
Карен вернулся в Вену черный от горя. Играть на советской «кастрюле» при поступлении на работу в какой-нибудь американский оркестр – это все равно, объяснил он мне, что гудеть в лужу. Все его мечты, вся его армянская изобретательность с вывозом своей замечательной виолончели, на которой он собирался играть в «Карнеги-холл», Линкольн-центре и на других знаменитых сценах, и все его жертвы – даже фиктивный брак ради израильского вызова – все пошло прахом! Глядя на него, я боялся, что он двинется умом, выпрыгнет из окна, повесится.
И тогда мне пришло в голову познакомить его с Линой и ее сестрой Раей – как-никак молодые симпатичные одинокие еврейки, мало ли что у них может выйти…
Но дальше вестибюля в «Данау» нас не пустили. Юный портье из эмигрантов хамским тоном советского постового сказал:
– А вы куда?
И тут мы увидели на стекле его конторки штук пять русских объявлений, начинающихся со слов «Категорически запрещается!». Категорически запрещалось все – шуметь, приглашать посторонних в гости, готовить в номерах, стирать в умывальниках, сушить белье на батареях, пользоваться электроприборами. Но самое милое объявление гласило: «Отель закрывается в 21 час до 8 утра». О, этот замечательный портье-эмигрант! Как должна была потрудиться советская власть над генами твоих вольнолюбивых предков, чтобы ты, сука, даже выехав за границу, начал тут, не раздумывая, жизнь со слов «категорически запрещается»!..
Но слава Богу, из-за этой истории со звонками в Гамбург и Зальцбург я узнал, сколько на самом деле стоят телефонные разговоры, и нашел вас, нашел! Оказывается, пятиминутный разговор с Израилем стоит не 500 шиллингов, а 250 (а я, честно говоря, боялся подойти к телефону!). И я решился на эту роскошь: в конце концов, 250 шиллингов – это половина того, что нам позволили вывезти из СССР, такую трату я могу пережить, я тут так разжирел на дешевой курятине, что проживу пару дней и на овсянке – big deal! И вообще, мы все, конечно, приехали сюда «с голодного края», но там, дома, я как-то не обращал на еду внимания – ну, поел дома вареной картошки с капустой или перехватил на бегу булку в булочной и побежал дальше дела делать. А тут какое-то постоянное обжорство из страха проголодаться в городе. И этот страх, это постоянное прислушивание к своей утробе вызывают, наверное, у желудка встречную реакцию – первые дни я постоянно хотел есть, и каждое кафе, в которое я, конечно, не имею права зайти, чтобы не разориться, – каждое венское кафе напоминало о еде и дразнило. Но теперь мне плевать, мне уже осточертело постоянно думать о своих продовольственных припасах и вычислять, что нужно купить, чтобы не оказаться без продуктов на субботу и воскресенье, когда закрыты все магазины. Теперь я перехожу на размоченную овсянку, это куда полезней курятины…
Короче, я пошел на почту, заказал Израиль, вызвонил Тель-Авивскую консерваторию и узнал, что Феликс Андриевский улетел в Лондон профессором школы Иегуды Менухина, но с Асей уже начал заниматься его ассистент – и у вас все в порядке, Асе даже светит стипендия, и вы в лучшем ульпане, Бейт-Бродетски, куда селят только крупных ученых и знаменитых еврейских активистов, вырвавшихся из советских лагерей. «У них даже своя комната!» – сказали мне в консерватории и дали адрес и телефон этого пансионата. Конечно, я тут же заказал второй разговор, с Бейт-Бродетски, но вас не было дома, вы куда-то ушли…
