Брр…
– «Была жертва, которая уцелела. Встретил ее на дороге, стал рассказывать, что проживает с женой и двумя дочерьми, его жена в настоящее время в отъезде, пригласил к себе домой. По дороге они обнимались, целовались, останавливались. Он обнимал ее, левой рукой трогал грудь и гладил тело, а правой стал душить. Когда она вырвалась и побежала, догнал ее, сбил с ног, стал бить головой о землю. Потом снял с нее колготки, обмотал их вокруг шеи и затянул петлю, после чего стал рвать одежду, кусал за грудь, шею, лицо. Затем оттащил в сторону от дороги, в ярости наносил удары ножом вдоль и поперек. Но тут услышал шум мотоцикла и убежал.
Пытаясь объяснить свои поступки, испытуемый утверждает, что проститутки распространяют венерические болезни, поэтому их надо уничтожать.
При переходе на общие или на эмоционально значимые темы испытуемый просит разрешения походить по кабинету, покурить и, курсируя по кабинету взад-вперед, рассказывает, как он изменился в последнее время, стал чувствительным, сентиментальным, может заплакать при просмотре фильма, чтении книги и начал бояться кладбищ, похоронных процессий. Но связывает эти изменения не с совершенными убийствами, а с тяжелыми переживаниями последних лет, когда он похоронил деда и тестя. Фактом углубления садистских действий была, по его мнению, кровь, возбуждающая его необычным образом, с признаками гедонизма, органической приятности. После насыщения кровью и сопутствующего этому семяизвержения ярость у него сходила быстро, то есть поглощение крови сначала возбуждало, а затем имело успокаивающий эффект…»
«Ну, это-то наконец то, что тебе нужно?» – подумала Елена и с некоторой неприязнью посмотрела на Винсента. Хотя она была в сапогах и двух парах колготок, ноги у нее тоже подмерзли, и хотелось в туалет.
Он открыл глаза:
– Вы устали, Элен?
– Нет, ничего…
– Я думаю, вам нужен перерыв. Вы курите?
– Нет.
– Все равно, a fare pi-pi, можете выйти пи-пи… – Винсент встал и принялся энергично тереть руки и разминать плечи. – Брр, русский мороз! – улыбнулся он. – Идите, идите. Я надеюсь, туалет тут еще не замерз.
Черт возьми, откуда он знает, что ей нужно пописать?
Елена вышла и вернулась через минуту, внутренне смущаясь перед этим итальянцем за вид и состояние туалета в институте. Всегда, когда она сопровождала по Москве иностранные делегации или зарубежных гостей, она с гордостью показывала им Красную площадь, Большой театр, плавательный бассейн «Москва» на «Кропоткинской», станции Московского метрополитена и другие достопримечательности. Но каждый раз, когда эти иностранцы устремлялись в общественные или даже служебные туалеты, ее охватывала паника и стыд за то, что они там увидят. Туалет Института психиатрии имени Сербского не был, к сожалению, исключением из правил…
Вернувшись в кабинет, она застала Винсента у окна – он дышал на оконную изморозь стекла, расширяя в ней маленький, величиной с пятак, глазок, сквозь который можно было увидеть все тот же корпус психдиспансера с зарешеченными окнами.
– Переводить дальше? – спросила она.
Винсент повернулся к ней:
– Конечно.
11
– …Знаю Я про его страдания, и снизошел Я избавить его от руки Египтян и вывести его из той земли в землю хорошую и обширную, в землю, текущую молоком и медом, на место Хананеев, Хиттеев и Емореев, Феризеев, Хиввеев и Иевусеев…
Когда наконец подошла моя очередь и я открыл дверь в комнату «Сохнута», меня ждало новое потрясение. «Этот, такой симпатичный, в свитерочке» оказался Гариком К., другом и учителем моей еще докиношной юности. Конечно, мы не бросились друг к другу в объятия, как это было только что в коридоре с Инной. Но посреди венской зимы палящее апшеронское солнце вдруг вспыхнуло перед нами обоими, и мы оба увидели себя, двадцатилетних, в тесных шлакобетонных комнатках редакции «Социалистического Сумгаита», где вчетвером – он, я, Рафаил Шик и Олег Зейналов – должны были ежедневно писать всю газету, все ее четыре страницы – по полосе на брата. «Старик, дай первую фразу! Любую!», «А давайте на спор: кто больше воткнет слово «Петя» на свою полосу!» – эти и подобные этим забавы подстегивали нашу работу, превращали ее в игру. Впрочем, не для Гарика. Хотя Гарик был ненамного старше меня – ну, на год или на полтора, – но он всегда был взрослее, напористее и жестче: и пером, и словом, и с девушками. А я учился у него всему этому, но, как плохой ученик, усвоил, я думаю, только первое…
Ну а потом жизнь развела нас – я уехал в Москву, во ВГИК, а Гарик женился, остался в Баку, в редакции газеты «Бакинский рабочий». И вот семнадцать лет спустя – Вена, «Сохнут», он по ту сторону стола, а я по эту. Он – израильтянин, сотрудник радиостанции «Голос Израиля», а я – «прямик», «нешира», «отсохшая ветка».
– Старик! – восклицает он своим высоким напористым голосом. – Я понимаю – сестра, я понимаю – другие! Но почему ты эмигрировал? Неужели ты не знаешь, что здесь ты уже никогда не будешь ни режиссером, ни даже журналистом?!
– Гарик, ты когда уехал?
– Пять лет назад. А что?
– Как быстро ты все забыл! Неужели и я забуду?
– Что ты имеешь в виду?
– Мне кажется, я увез оттуда не журналиста и не режиссера. Мне кажется, я увез оттуда в себе последние остатки человека, не проданные советской власти. А кем я тут стану, посмотрим. Скажи, в Израиле есть кинематограф?
– Нет.
– Значит, мне там нечего делать.
– Почему? Ты можешь родить сынов, они будут воевать за Израиль.
– Спасибо, это я могу сделать и в Голливуде.
– Ты думаешь, тебя там ждут?
– Гарик, а в «Соцсумгаите» нас ждали? А в «Бакрабочем» нас ждали?
Он посмотрел на меня горестным взглядом отца, пытавшегося удержать сына от похода в бордель, и выписал мне открепление от Израиля. Я встал.
– Сядь! – сказал он. – Расскажи о сестре. Почему она едет в Израиль?
Я рассказал, стараясь быть как можно короче – там, за тонкой фанерной дверью, гудела в коридоре еврейская толпа, потели в очереди люди и плакал чей-то ребенок, может быть, даже Иннин.
– Ты можешь не беспокоиться о сестре, у нас они будут в порядке.
– Но вчера арабы обстреляли ваше посольство.
– Она же не в посольстве, она за городом, в Эбенсдорфе. Не бойся, там такая охрана! – Он снял телефонную трубку, набрал какой-то номер и вдруг заговорил на иврите.
Я, пораженный, смотрел на него во все глаза – черт возьми, неужели и я буду вот так же свободно говорить по-английски, пусть даже через пять лет? И неужели я сейчас буду говорить с сестрой? Впрочем, Гарик всегда был напористее меня…
Похоже, однако, ему отвечали не так, как он хотел, и он повысил голос, но я не мог, конечно, понять ни слова и в его быстром гортанном иврите ловил только частое, чуть ли не в каждом предложении, «слиха».
