— Как в это «стетсоне»? — пробормотала измученная,
переставшая что-либо понимать Марго. — Почему?
— В этой истории полно «стетсонов», — устало вздохнула
Алена. — Так что не удивляйтесь.
— Мы сфотографировали вас. Хотели убить, но Руслан сказал,
что не стоит рисковать, мужчина выглядит опасным. Он мог быть не один. Как мы
потом проклинали себя за то, что не рискнули! Когда мы показали фотографию в
нашей штаб-квартире, нам сказали, что мы идиоты и преступники. Этот мужчина —
Габриэль Мартен, антиквар из квартала Друо. Его давно подозревали в
сотрудничестве с отделом по борьбе с терроризмом, его лавка «Восточные
древности» — очень подозрительное место, но теперь доказательства того, что он
агент, можно сказать, получены. Он не мог оказаться на вилле случайно. А тебя
никто не знал. Нам сказали, что ты, наверное, новая сотрудница отдела. И мы
снова вспомнили, как видели тебя на карусели! И Мартен тоже там был. Конечно,
это не могло быть совпадением.
— Это было именно совпадением! — зло бросила Алена. — Я на
карусель пришла, только чтобы ребенка покатать. Насчет Мартена не знаю, зачем
он там был. А в Тур я приехала по приглашению своих друзей. И Габриэля они
пригласили, потому что он жених одной их родственницы. Да здесь все одно сплошное
совпадение, как ты не понимаешь?!
— Мне наплевать, — сгорбившись, хрипло сказала Селин. — Мне
наплевать! Я только зря теряю время. Я сейчас… Все, я стреляю!
— Из какого пистолета в кого? — быстро спросила Алена.
Селин растерянно моргнула, отвела глаза, уставилась на
пистолеты… Заминка длилась какое-то мгновение, но ее Алене хватило, чтобы
метнуться к комоду, схватить ящичек с бусинами — и швырнуть его в голову Селин!
И это было все, на что она оказалась способна, потому что
нога подогнулась — и Алена рухнула на пол, ударившись левым коленом. И тут
целый град чего-то мелкого, болезненного с силой стегнул ее по спине, по голым
рукам, по шее.
«Это пули, — подумала она. — Меня убили. Как много в
пистолетах пуль, оказывается…»
Она больше не чувствовала боли, в глазах потемнело, и сквозь
тьму она увидела, как рухнул стоящий у стены шкаф, из него посыпались ящички с
бусинами, полились хрустальным водопадом подвески… Потом из шкафа выскочил
Габриэль Мартен.., в руке у него был пистолет… Ну, предсмертный бред,
конечно.., нашла кем бредить.., лучше бы в этом бреду увидеть Игоря — еще
разик, один раз, на прощание, чтобы сказать ему: я умерла, но любовь не
умирает! А он бы сказал: Ne quitte pas!
Хотя нет, это по-французски, а он не знает французского…
И горькая обида на Игоря, который никогда не скажет ей: «Не
покидай меня!», не скажет ни по-французски, ни по-русски, была последним
чувством, которое испытала Алена.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ
Я уже писала, что в городке нашем начал свирепствовать тиф.
Причем эпидемия достигла таких масштабов, что проще было найти заразившихся,
чем умудрившихся остаться здоровыми. Местное начальство, до смерти испуганное,
издало приказ: всех больных, вне зависимости от ранга и звания, цивильных и
военных, свезти в устроенные особые бараки.
Тифозный барак… Сколько людей при одном этом словосочетании
испытывают ужас неотвратимой смерти! Испытала этот ужас и я, когда, вернувшись
в госпиталь после перерыва между дежурствами, узнала, что доктор Сокольский,
уже давно прихварывавший, но никому не жаловавшийся, занемог, слег. И принес же
черт как раз в то время в госпиталь городское начальство в сопровождении
какого-то армейского чина, который решил, что лучше госпиталь останется вообще
без главного врача, чем этот врач будет находиться в госпитале в качестве
больного, распространяющего заразу!
Сокольский получил приказ высшего начальства немедля
отправиться в барак. Находись он в нормальном здравии, он никогда бы такому
приказу не подчинился. Однако разум его был уже помрачен жаром и слабостью, а поэтому
он кое-как нашел в себе силы возложить свои обязанности на двух своих
заместителей-хирургов, сам забрался на повозку, прикрылся наваленным на нее
сеном — его трясло в ознобе, — а далее уже везли моего Левушку беспамятного, и
выгружали в бараках беспамятного, и в какую-то палату сунули беспамятного, да
так сунули, что я его потом с трудом нашла.
Нечего и говорить, что, лишь услышав об этом, я немедля
поменялась дежурством и кинулась искать моего любимого. Мне было безразлично,
что и кто об этом скажет, хочет меня видеть Левушка или нет. Ничто не имело
значения, и я знала, что, даже если он прогонит меня прочь, когда очнется, я не
отойду от него до тех пор, пока он вовсе не выздоровеет. И решение мое только
окрепло, когда я увидела, что представляли собой эти бараки. Больные были без
ухода, медицинского персонала никакого — только раз в день я видела доктора,
делавшего обход больных, но что он мог сделать без всякого помощника?!
Вот так и вышло, что я немедленно стала не просто сиделкой
для Левушки, но также и палатной сестрой самое малое для тридцати
тяжелобольных. И то, что я тогда сама не заболела, не могу воспринять иначе,
как чудо, ниспосланное Провидением.
Тифу было меня не взять! Я не принадлежала себе, а
принадлежала больным — и человеку, которого не могла и не хотела потерять.
Доктор Сокольский бредил — звал своего вестового, просил
привести ему лошадь. Потом начинал с ненавистью бранить Вадюнина, то есть
Калитникова… А как-то раз вдруг начал звать меня, да таким жалобным голосом,
что я едва не разрыдалась.
— Я здесь, с тобой… — твердила я, даже не замечая, что
перешла на «ты». Но он не слышал и все твердил: «Зоя, Зоя, позовите Зою,
позовите сестру Колчинскую…», просил посидеть около него, положить ему на лоб
прохладную руку, потому что лоб у него болит, разламывается, развели у него во
лбу костер, и огонь достигает сердца.
И тогда я все чаше стала вспоминать склеп семьи Муратовых и
надеяться, что, бог даст, мы с Левушкой… Но сейчас не о том надо было думать и
мечтать, а о том, чтобы Левушка выздоровел. А надежды на сие было не слишком-то
много.
Доктор, грех жаловаться, во время обхода непременно подходил
к Сокольскому — прознал, что этот больной его коллега, к тому же военный врач.
Следил затем, чтобы у нас всегда была камфара — он предписал делать Левушке
уколы для стабилизации сердечной деятельности.
И раз сердито сказал:
— Какое же у него слабое сердце… Зоя Васильевна, а ведь
плохи дела, плохи! Мало ему одной камфары, нужны какие-то сильные средства, а
ничего другого у меня нет. Медикаментов в обрез, да и у вас в госпитале
маловато, я уже узнавал. И даже камфары я не могу увеличить дозу, ведь тогда
пришлось бы лишить надежды на выздоровление кого-то еще. Но если дело пойдет
так дальше…
