— Мы чужие на этом празднике жизни! — процитировала Марина в
собственном переводе на французский.
— Во всем виновата Минет! — тяжело вздохнула Сильви.
— Во всем виновата ты! — сурово констатировал Морис. — Это
ты забыла закрыть окно!
— Во всем виновата Лизка, — сказала добродушная Марина. —
Это она вчера задурила голову Сильви.
А та, которая истинно была виновата во всем, скромно
улыбнулась и пробормотала:
— Ну, может, все, что ни делается, делается к лучшему.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ
Поболтав еще немного, камера угомонилась. Малгожата весело,
очаровательно упросила мою соседку по нарам перебраться на другое место, и та
не смогла ей отказать. Я хотела вернуть камизэльку, но Малгожата
воспротивилась:
— Мне и так бардзо гаронце, очень жарко. А ты, я вижу,
хвораешь? Это плохо… Но придется набраться сил.
— Для чего? — спросила я.
Мы лежали рядышком и разговаривали тихо-тихо, чтобы не потревожить
спящих. Мы называли друг друга на «ты» с такой естественностью, словно были
знакомы всю жизнь.
— Чур, я первая спрошу, — шепнула Малгожата. — Ты что
подумала, когда меня увидела? Только правду говори!
Меня почему-то обрадовала эта мысль.
— Правду? — спросила я. — Хорошо, будет тебе правда. Я
подумала, что ты провокаторша.
— Ну? — усмехнулась она. — Вот оно как… И что ж ты сделала
бы? Выдала бы меня?
До той минуты я не знала ответа на этот вопрос. Теперь вдруг
он явился ко мне:
— Нет, не выдала бы. Я бы с тобой поговорила. Я бы убедила
тебя, что грех иудин нельзя на душу брать. Наверное, лучше убить, чем предать.
— Да нет, не лучше, — вздохнула Малгожата. — Лучше уж вовсе
не грешить, но это лишь для таких светлых, ангельских душенек, как твоя. А мне
гореть в огне… Я даже и сейчас слышу кипенье смолы и треск адских дров! Потому
что я — конечно, ты совершенно правильно угадала! — провокаторша красных панов.
— Что?! — попыталась воскликнуть я изумленно, недоверчиво,
но звук застрял у меня в горле, вернее, поперек его. Я почувствовала, что
задыхаюсь. Я онемела!
— Ну что, теперь отринешь меня, говорить не станешь? Или
крик поднимешь? Разбудишь всех, выдашь меня? — спросила Малгожата насмешливо.
Я молчала…
— Не стану сейчас тратить время, слова плести и объясняться,
— продолжала она. — Может, потом, когда опасность от нас отвяжется, я тебе все
расскажу. Поймешь или нет — не знаю, но сейчас ты должна мне поверить. Я байку
про красного командира, которого чуть столовым ножиком не зарезала, сплела для
того, чтобы к вам в камеру попасть. В ту, где ты сидишь. Потому что ты сейчас
близ смерти ходишь, а я должна спасти тебя.
Я была в таком состоянии, что даже не задала самого
естественного вопроса: в чем опасность? Я спросила о другом:
— Зачем тебе меня спасать? Не проще ли убить, чтобы я тебя
не выдала?
— Не могу, — повернула ко мне голову Малгожата. — Не могу
забыть, как ты добра ко мне была, когда я плакала в общей камере. Откуда тебе
было знать, что это игра была, что для меня заплакать — как улыбнуться, так же
легко. Я ж акторка, ты забыла? Меня нету — есть одна игра. Но не сейчас, нет,
не сейчас! Сейчас я правдива, словно пред господним престолом. Мне можно
верить, когда господа упоминаю, я ж католичка! Вот послушай меня. Здесь есть
одна женщина — Тимофеева. Она нашептала на тебя надзирательнице, что ты большая
шишка среди белых была, что скрываешь свое благородное происхождение, якшалась
только с аристократами, которые чуть ли не на дружеской ноге были с государем.
Надо, мол, тебя допросить покрепче: нутро у тебя хлипкое, ты труслива, крови
боишься, нажать на тебя — тогда и посыплются из тебя явки да пароли белой
контры.
У меня зашумело в ушах.
Тимофеева! Ада Константиновна Тимофеева! Ах, какая подлая, подлая
женщина! И ведь бывшая сестра милосердия… Да разве можно в это поверить?
Верить не хотелось. А может быть, Малгожата врет? — подумала
я. Она ведь беспрестанно врет!
— Вижу, не веришь мне? — Малгожата словно бы прочла мои
мысли. — Но сама посуди, на что мне врать? И еще подумай: откуда мне знать то,
что я тебе рассказала? Откуда, если не от самой Тимофеевой? Конечно, она не мне
донесла, а комиссарам, но до меня дошли верные слухи, что с завтрашнего дня
начнут тебя тягать на допросы. Станешь запираться — увезут на «Кузницу». А
оттуда, сама знаешь, не возвращаются.
Странное, помню, ощущение возникло у меня при этих словах! Я
Малгожате поверила безоговорочно, но не страх испытала при мысли о своей
неминучей смерти, а горе, огромное горе: так, значит, я больше не увижу Льва
Сокольского, Левушку, как его мысленно называла! Ну а потом пришел страх перед
мучениями, которые меня, конечно, ожидали.
— Ну что же, — промямлила я, — спасибо, что предупредила.
Когда, говоришь, начнется это? С завтрашнего дня?
Грех, конечно, надо смиренно выносить все, что уготовил нам
господь, но, сознаюсь, мысль о самоубийстве закралась-таки в мою голову.
— Не надо так думать, — твердо сказала Малгожата, снова
будто подслушав мои мысли. — Не надо. Тем более что сегодня ночью мы отсюда
уйдем.
Я так и дернулась к ней… Словно в сердце меня надежда
ударила!
